Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - Наталья Юрьевна Русова

Сент-Экса. Но интонация, та интонация, которая заставляет плакать над этой вещью, – от Норы Галь. Чего стоит одна концовка, которую я и теперь не могу перечитывать равнодушно:

Это, по-моему, самое красивое и самое печальное место на свете. Здесь Маленький принц впервые появился на Земле, а потом исчез. Всмотритесь внимательней, чтобы непременно узнать это место, если когда-нибудь вы попадете в Африку, в пустыню. Если вам случится тут проезжать, заклинаю вас, не спешите, помедлите немного под этой звездой! И если к вам подойдет маленький мальчик с золотыми волосами, если он будет звонко смеяться и ничего не ответит на ваши вопросы, вы, уж, конечно, догадаетесь, кто он такой. Тогда – очень прошу вас! – не забудьте утешить меня в моей печали, скорей напишите мне, что он вернулся…

Когда уже в 2000-е я прочитаю в книге Норы Галь «Слово живое и мертвое» о ее переводческих поисках, меня восхитит находка слова «гостья» для передачи французского существительного «fleur», которое, как известно, женского рода. Русский «цветок» – это ведь мужчина, а надо, чтобы читатель с самого начала понял, что на планете Маленького принца появилась таинственная незнакомка, которая впоследствии станет его любовью. Слово «роза» он узнает позже, во время путешествия в другие миры.

«Мы в ответе за тех, кого приручили…» В юности не хватает именно этого – ответственности перед близкими. Во время пылких романов жажда собственного счастья туманит голову, и главный вывод из моего первого неудачного замужества был таким: нельзя делать другого человека средством достижения собственных целей, пусть даже самых достойных и высоких. С другой стороны, желание отдать и отдаться, отдать безоглядно, не ожидая никакого воздаяния, тоже чревато: нередко в опасности оказываются твои личность и душа…

Слишком он верил в человека, дорогой Сент-Экс.

Вернусь к глаголу понять. К окончанию университета сложилось и окрепло убеждение, что объект понимания и прозрения определяется типом личности: одних увлекают цивилизация, секреты точных и естественных наук, технологий, технический прогресс; других – культура, тайны красоты, нравственности и человечности. И я, к сожалению или к счастью, отношусь к этим другим. Хотя структурно-лингвистические изыскания продолжают привлекать своей объективной точностью, даже обнаруживается умение найти и доказать что-то принципиально новое, но в глубине души я все отчетливее понимаю: подлинная моя страсть – поиск тайны художественного текста и способов передать ее собеседнику, коллеге, ученику. Именно тогда зарождается догадка о нерасторжимой связи между эстетическим и нравственным; эту мысль блестяще сформулирует и аргументирует в своей Нобелевской лекции Иосиф Бродский:

…Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией создания шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее – хотя, возможно, и не счастливее.

В последние оттепельные годы молодежный читательский репертуар определялся еще одним обстоятельством. Страницы толстых литературных журналов, за редкими исключениями, все гуще пропитывались ложью и конформизмом, а критическое отношение к прелестям зрелого социализма крепло и расширялось. Вполне естественно поэтому увлечение зарубежной литературой, а также отечественной фантастикой; Стругацкие входят в моду именно тогда. Я по-настоящему их оценила много позже, хотя и хохотала вместе с сокурсниками над буднями НИИЧАВО (научно-исследовательского института чародейства и волшебства из повести «Понедельник начинается в субботу»). Царили в нашей среде американцы: Хемингуэй, Фолкнер, Сэлинджер.

Прелесть и глубина «Фиесты» дошли до меня уже в зрелом возрасте, а в студенческие годы я зачитывалась романами «По ком звонит колокол» и «Острова в океане». «Колокол» помог глубже осознать трагедию гражданской войны, с ужасом и растерянностью остановиться перед непроходимой пропастью идеологических расхождений внутри одного общества. О нашей гражданской так повествовали только автор «Тихого Дона» и Бабель, но популярнее всего были строки Окуджавы:

Я все равно паду на той,На той единственной гражданской,И комиссары в пыльных шлемахСклонятся молча надо мной…(«Сентиментальный марш». 1957)

История любви Роберта Джордана и Марии поражала непривычной откровенностью, а также полным и естественным слиянием плотского и духовного: «земля плывет» лишь тогда, когда, кроме физического влечения, обнаруживается и родство душ. Это родство у Хемингуэя определяется, в отличие от привычного русского любовного сюжета, не интеллектом, не культурно-цивилизационным уровнем, даже не эмоциональной сферой, а глубинной нравственной структурой личности, обнажающейся в экстремальной обстановке гражданского и военного противостояния. А колдовское, ведьминское обаяние Пилар заставляло иногда даже завидовать Марии, у которой оказалась такая наставница и покровительница.

Незабываемая концовка романа, в которой «счастье Роберта Джордана не изменило ему», резко отличалась от плакатных описаний военных подвигов в советском литературном ширпотребе. И эпиграф, знаменитый эпиграф из Джона Донна, многим открывший глаза на английскую и американскую поэзию:

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе.

На редкость близким мне оказался характер Томаса Хадсона, главного героя «Островов в океане». Его трепетное и нежное отношение к первой жене, с которой они давно расстались, убеждало в том, что можно и нужно не вычеркивать прошлое, даже не состоявшееся или разрушенное, но хранить его в душе сочащимся и живым. Помнится также невероятная психологическая правда мальчишеских характеров гостящих у Хадсона сыновей, проницательное угадывание добра и зла, таящихся в самой глуби формирующихся личностей.

Подлинной же страстью стал Фолкнер. Начался он в моей читательской жизни с «Шума и ярости», который ошеломил, как внезапная большая волна во время морского купания. Радость разгадки событийной канвы пришла только после третьего чтения, и чем дальше, тем больше росло восхищение необычностью замысла, новаторством художественной ткани и психологической достоверностью текста. Еще позже восхитило отсутствие категоричности в нравственной оценке – при всей ее непреложности. Ведь своя правда есть и у Кэдди, и у Квентина, и у Квентины, и у Бена, и, в сущности, даже у Джейсона. Безусловно, автор на стороне старой мудрой Дилси, но читателю предоставлено право выбора. И великолепная точность названия. Вспомним слова шекспировского Макбета:

Жизнь – только тень бродячая,Она – актер несчастный,Которому отмерен краткий срокНоситься или шествовать на сцене,Но вот уж больше не слыхать его.Она – история, что рассказал дурак,Наполненная яростью и шумом,Которая не значит ничего.(Перевод В. Раппопорта)

Мощь и новизна художественного мира Фолкнера продолжают очаровывать меня до сих пор, и я время от времени берусь за все новые и новые его тексты. Чтение нелегкое, но завораживающее, и то,