Малахов курган - Сергей Григорьев

Таубе вскоре явился: он жил неподалеку. Это был тучный важный человек громоздкого сложения. По его бритому розовому лицу вечно бродила легкая улыбка. Войдя, он сел в кресло, пододвинув его к койке, достал из портсигара большую сигару и закурил ее от спички, выждав, пока сгорела вонючая сера.

– Что с нами приключилось? Мы больны? А три часа назад мы были совершенно здоровы и в прекрасном настроении. Что нас расстроило? – улыбаясь, спрашивал Таубе князя густым басом, редко бывающим у тучных людей.

– Зеваю! – изнемогая, ответил князь.

– Гм! Мы зеваем… Но мы приняли уже горизонтальное положение – это лучшее средство от зевоты: кровь распределяется равномерно и приливает к мозгу. В нашем возрасте нельзя долго ездить в седле – это вызывает застой крови.

Появление врача успокоило больного. Он перестал зевать и пожаловался:

– В мое отсутствие они завладели всем!

– Кто «они»? И чем «они» завладели?

– Моряки… Корнилов и Нахимов с этим кротом Тотлебеном.

– Это естественно: если мы оставили город, они им завладели. В Севастополе живут два сорта людей: одни приказывают, другие исполняют приказания. «Они» приказывают? «Их» слушаются? Чего же нам еще желать? Нам это удобнее: «они» завладели – «они» и отвечают.

Лейб-медик говорил держа сигару в уголке рта. Сигара качалась в такт его словам. Таубе снисходительно улыбался.

– Нам теперь лучше всего уснуть! – посоветовал врач.

Меншиков согласился:

– Да, я усну, любезный друг. Прошу вас: передайте мое приказание, чтобы на бульваре больше не играл морской оркестр. Пусть играет полковая музыка… что-нибудь бодрое, веселое… И пусть в концерте каждый вечер исполняют гимн «Боже, царя храни».

Три лимона

Меншиков не ошибался: моряки овладели городом. Весь Севастополь пришел в кипучее движение. В городе шел аврал[203]. Привычку быстро и весело исполнять всякую работу моряки перенесли с кораблей на сушу. Валы укреплений с пушками у амбразур напоминали борт корабля. Дощатые платформы пушек и мортир походили на палубу. На бастионах заливались дудки боцманов и колокола отбивали склянки. Выкопанные для укрытия землянки с узкими входами и маленькими оконцами, с фалрепами вместо перил на узких лесенках-трапах напоминали тесный полутемный кубрик в жилой палубе. Цистерны с пресной водой, вкопанные в землю, несли ту же службу, что и на кораблях. Впрочем, на Малаховом кургане матросы нашли для цистерн и другое применение: хранить дежурный запас пушечных зарядов, пополняя его в случае нужды из пороховых погребов. Предосторожность не лишняя: во-первых, заряды всегда под рукой, а во-вторых, взрыв таких маленьких погребков при попадании в них бомб грозил меньшими разрушениями. А главный пороховой погреб отнесли подальше и навалили на него по дубовому настилу земли побольше. Крюйт-камера на корабле – самое опасное место.

Церемония подъема и спуска флага на укреплениях отпала: каждый из флотских экипажей получил знамя. Распорядок дня, определенный на кораблях подъемом и спуском флага, на бастионах несколько изменился вместе с переменой сроков вахт, но остался неприкосновенным обычай в пять часов дня прекращать всякие занятия и работы, чтобы возобновить их ночью. На кораблях с пятого часа до спуска флага полагались песни и пляски на баке. То же осталось на бастионах и батареях. Бульвар, где играла полковая музыка, сделался большим «баком» Севастополя и в часы перед закатом солнца кишел народом. Вечера стояли солнечные, тихие и теплые. Музыка торжественно гремела.

Три раза в вечер по приказанию Меншикова играли новый гимн «Боже, царя храни». Сочинитель гимна Львов воспользовался для мелодии небольшой частью одного старого военного марша, придав ему медленное движение. После фанфар Преображенского марша, после веселого марша конной гвардии гимн Львова своим замедленным темпом напоминал похоронный марш. Гуляющие в такт маршу замедляли шаги, стихал веселый говор, умолкал женский смех.

В один из таких вечеров, последних вечеров золотой крымской осени, по бульвару, взявшись за руки, важно прогуливались трое корабельных юнг: Олесь Мокроусенко – каютный юнга с «Громоносца», Трифон Могученко – машинный юнга с парохода «Владимир»; третий юнга, Вениамин Могученко, если строго говорить, не был юнгой, а произвел себя в это звание самочинно, надев матросскую шапку и нашив себе погоны с номером «36». Веня назначил себя в 36-й экипаж, где числились Михаил Могученко и Стрёма. Стрёма-то и добыл Вене погоны. В списках экипажа юнга, правда, не числился, но уверил брата Трифона и Олеся, что «оформился по всем статьям» и будет на Малаховом кургане сигнальщиком. Для большей убедительности Веня прибавил, что батенька подарил ему свою заветную зрительную трубу[204].

– Знаешь, Тришка, трубу-то, раздвижную медную, снаружи вся сигнальными флажками расписана, в сундуке у батеньки спрятана лежала? Батенька мне говорит: «Возьми, Веня, трубу. Мне она ни к чему. А тебе, как сигнальщику, без трубы никак нельзя!»

– Ой, хлопче, все ты брешешь! – усомнился Олесь. – И трубы, верно, никакой нет.

– Нет, есть, – вступился за брата Тришка. – Есть у батеньки такая труба, вся в флажках. Ваше дело, каютных юнг, чай подавать, а сигнальщику без такой трубы нельзя: увидит в трубу на корабле флаг, а какой державы? Поглядит: англичанин, или турок, или кто.

Олесь более не спорил: раз и в самом деле есть труба, украшенная сигнальными флажками, Веня мог считать себя принятым в общество юнг бесповоротно.

– Эй, юнги! – позвал какой-то гардемарин[205] с верхней аллеи бульвара.

– Есть! – первым отозвался Веня и кинулся на зов гардемарина.

– Ступайте сюда все трое…

К гардемарину подбежали и Олесь с Тришкой. Все трое юнг сняли перед гардемарином шапки.

– Накройсь!

Юнги надели шапки.

– Хотите, хлопцы, по гривеннику[206] заработать?

– Хотим, ваше благородие! – поспешил ответить за всех Веня. – Только как?

– Молодец! Как тебя звать?… Могученко? Михаила Могученко брат? Отлично! Держи деньги. Беги вон в тот ларек и купи три лимона. Лётом! И давай сюда!

– Есть!

Веня помчался к ларьку и через минуту вернулся с тремя лимонами.

– Держите по лимону. Вот вам задача. Можете съесть по лимону?

– Лимон больно кислый. Ты бы, ваше благородие, нам лучше винограду велел купить, – ответил Веня. – Я бы лучше яблочко съел!

– За то и получите по гривеннику, что лимон кислый. А винограду я бы и сам три фунта[207] даром съел, – ответил гардемарин.

– Да что ж, что кислый. Если вам нравится, мы съедим. А на ваши деньги потом винограду купим – кислоту засладить, – рассудил Трифон Могученко.

– Вот и ладно. Теперь слушайте и делайте, что скажу. Ступайте к павильону и, как выкинут играть номер третий, в ту же минуту залезайте сзади на перила. Пока музыка играет номер третий, вы должны съесть на глазах у музыкантов по лимону. Понятно? Я буду смотреть. Съедите по лимону на глазах у музыкантов – получите по гривеннику. Не съедите – не получите.

– Вперед бы получить, ваше благородие…

– Вперед нельзя. Я знаю вашего брата: удерете…

– Возможно, – согласился Веня. – Так что же, братцы, сделаем господину гардемарину удовольствие.

– Пошел! – скомандовал гардемарин. – Сейчас номер третий начнут.

Юнги побежали к павильону и притаились позади него в кустах.

Выставили напоказ публике «№ 3». Капельмейстер постучал палочкой и поднял руки. Музыканты подняли трубы.

Юнги залезли с трех сторон в павильон и, просунув головы между плечами музыкантов, принялись исполнять порученное им дело. Их в первое мгновение никто не заметил: капельмейстер стоял к ним спиной. Оркестр громкозвучно начал играть «Боже, царя храни».

Лимоны оказались очень кислыми, но Тришка и Олесь добросовестно грызли их и торопились сократить неприятные минуты. Они глотали куски, мучительно кривясь лицом. Веня поднес лимон ко рту, но не раскусил и скривил кислую рожу, глядя прямо в лицо тромбонисту[208]. У тромбониста свело губы, и он выдул из своей могучей трубы вместо басовой ноты нечто похожее на собачий вой.

То же самое случилось с кларнетистами[209]. Они напрасно старались, грозно вытаращив на мальчишек глаза, вывести сведенными губами звонкие рулады: получилось вместо торжественных звуков гимна какое-то куриное кудахтанье. Флейты завизжали поросятами. Фагот[210] захрюкал, словно боров. Рожок пропел петухом. Изумленный капельмейстер повернулся к оркестру, взбешенный…

– Держи их, держи! – закричал он. – Жандарм!

Головы юнг исчезли.

Вместо «№ 3» вышло нечто невероятное. Еще несколько тактов ухали октавами[211] басы-геликоны и бухал турецкий барабан: на них лимоны не оказали никакого действия.

Музыка смешалась. Умолкли в смущении и басы-геликоны. Только барабанщик с испуганными глазами колотил по шкуре барабана палкой и бил в тарелки, уставясь в нотную тетрадь, пока на него не прикрикнул капельмейстер.