Малахов курган - Сергей Григорьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ольга фыркала:
– Это всё вы, Мокроусенки! Всё Олесь!
– Так я же ничего не знаю. Чи Олесь, чи Веня. Два сапога пара.
К Хоне подошел гардемарин Панфилов и предложил ее проводить. Теперь Маринка осталась одна. Она опустилась на край садовой скамейки. Ручкин направился к скамейке, где сидела девушка, но, увидев, что на другой конец скамьи уселся мичман с озорными глазами, пошел прочь.
– Стоит ли печалиться, портить красоту? – обращаясь к Маринке, произнес мичман.
Маринка взглянула на Нефедова и спросила:
– Вы которого экипажа, господин мичман?
– Увы! Мой корабль покоится на дне морском. Я с «Трех святителей»…
– Ах! Вы его знаете! Наверное знаете!
– Кого? – смею спросить.
– Комендора Погребова.
– Да, как же.
– Знаете? Сударь, это верно, что Нахимов его отправил с командой за снарядами?
– Нет, не слыхал. Если б отправили, мне было бы известно…
– Я знала! Я знала! Он погиб! Я в этом виновата! Он мне сказал, что не снесет позора и погибнет вместе с кораблем. А я!.. А я!.. – заливаясь слезами, пролепетала Маринка. – Я над ним посмеялась, не поверила, думала – хвастает. Не отговорила, не утешила.
Мичман задумался. Комендор Погребов не явился на перекличку. Никто не знал, где он и что с ним. Его записали без вести пропавшим. Нефедов вспомнил трюм корабля, куда ему перед затоплением «Трех святителей» пришлось спуститься с фонарем… Мичману вспомнились крысы, одинокий на палубе капитан Зарин, жуткая тьма сырого трюма, журчание воды…
Мороз пробежал по спине мичмана при этом воспоминании, словно в темном лесу один на дороге ночью, а из-за каждого куста смотрят, притаясь, разбойники. «Струсил!» – бранил себя, слушая рыдания Маринки, Нефедов. После ее слов он уверился в том, что комендор Погребов остался на корабле, чтобы вместе с ним погибнуть. Это он, наверное, и поднял на бушприте гюйс…
Мичман тяжело вздохнул. Неожиданно в воздухе разлился сладкий запах. Взглянув вверх, Нефедов увидел над головой, на ветке акации, кисть распустившихся белых цветов: это бывает иногда осенью с акацией, яблонями, черемухой, со всеми растениями, пышно цветущими весной. Осенью, в последние золотые дни, на них появляются одинокие цветы. Мичман встал на скамью, сорвал кисть и положил ее на колени Маринке. Девушка рассеянно взглянула на цветы.
– Пойду догоню наших, – сказала она, вставая.
Мичман пошел с ней рядом и заговорил о Погребове. Он хвалил его: это был лихой комендор! А как его любили товарищи матросы! А при Синопе! Он так часто палил, что у него раскалилась и чуть не лопнула пушка!
Маринка перестала плакать, не гнала от себя и слушала Нефедова. Он нашел верный путь к сердцу девушки и хвалил, хвалил погибшего комендора.
Трое юнг
Тем временем жандарм привел троих юнг в штаб. Дорогой жандарм держал Веню за руку. Юнга и не пытался вырываться. Но, лишь подошли к крыльцу штабного дома, Веня ловко выдернул руку из жесткой руки жандарма и взбежал на крыльцо, опередив всех.
Андрей Могученко дремал, сидя на клеенчатом диване в дежурной, дожидаясь адмиралов. На столе тихонько булькал приглушенный самовар. Веня с разбегу ткнулся в грудь отца и протянул ему лимон:
– Батенька, я тебе лимон принес!
– Спасибо, сынок! Вот уж спасибо! Да ты откуда?
– С бульвара. Сейчас еще придут. Ты спрячь лимон.
– Али ты его где слимонил? – пошутил отец, пряча в карман лимон.
Веня не успел ответить: в дежурную вошли юнги и за ними жандарм.
– По приказанию его превосходительства адмирала Нахимова принимай арестантов. Все трое налицо. Без расписки.
– Арестантов? Тришка – ты? Олесь? А третий кто же?
– А вот он, первый-то вбежал. Он и есть третий.
– Что-то не пойму…
– Его превосходительство сейчас придут и разберутся. Тогда и поймешь. Бунтовщика вырастил! Имею честь просить прощения. Бывайте здоровеньки…
Жандарм звякнул шпорами, повернулся и ушел.
– Арестанты? А-а? – Могученко покачал головой. – Ну садитесь, арестанты, ждите решения… Я пойду взгляну, не идет ли Павел Степанович.
Он ушел. Юнги сели на диван и шепотом переругивались.
– Який же ты дурень, Веня, – говорил Олесь, – не съел лимон! Съел бы – «где улики?». Мы б сказали: «И не бачили[213] лимонов нияких! А только корчили рожи от музыки!»
– Карцера нам не миновать. Посадят в трюм на блокшив. Крысы, братцы, там с кошку!
– Попадись мне теперь этот гардемарин! – ворчал Трифон. – По гривеннику обещал, а сам убежал. Сдрейфил[214]!
– Мы бы его в трое рук отмолотили, – согласился Веня. – Только где его достанешь!
Не успел Веня произнести эти слова, как в дежурную вошел гардемарин Панфилов.
– Вот и они все трое! – воскликнул он. – Юнги! Что же вы расселись, не встаете, когда входит начальник?
– Мы арестанты, а не юнги. А ты гардемарин еще, а не офицер! – угрюмо ответил Трифон.
– Арестанты? Вот и я сяду рядом и тоже буду вроде.
Юнги потеснились.
Панфилов сел с краю на диван.
– Обещал по гривеннику, а сам убежал! – упрекнул гардемарина Веня.
– Правильно! Между прочим, я затем сюда и явился, – согласился Панфилов, достал из кошелька два гривенника и отдал их Олесю и Трифону.
– А мне? Это что же, братцы! – возмутился Веня. – По условию всем по гривеннику.
– А условие было – кто лимон съест. А ты не съел…
– Я не съел? А где же он у меня? – Веня показал пустые руки и вывернул карманы брюк. – И за пазухой нет. Хочешь – обыщи…
– Братишки, верно, что он съел лимон?
– Верно, господин гардемарин! – подтвердил Трифон. – Мы и моргнуть не успели, как он дорогой сразу проглотил.
– Ну ладно, получай гривенник.
Приняв гривенник, Веня похвалил гардемарина:
– Видать, что ты будешь правильный мичман!
– Идет! – возвестил Могученко. – Встаньте!
Предупреждение было излишне: гардемарин и юнги проворно вскочили и вытянулись.
Вошел Нахимов. Увидев гардемарина, он на ходу спросил:
– Вы ко мне? Пожалуйте-с!
Панфилов последовал за Нахимовым в зал присутствия.
– Чему обязан вашим приходом, молодой человек? – спросил Нахимов, садясь к столу.
– Честь имею, ваше превосходительство, явиться: гардемарин Панфилов.
– Лишнее-с. Я вас знаю.
– Павел Степанович! Юнги ни в чем не виноваты: я их подговорил. Они не знали даже, что будут играть гимн. Я один виноват.
– Что вы явились, делает вам честь. Но стыдно-с! Стыдно заниматься шалостями в такие дни-с! Вы через год будете мичманом, стыдно-с! Какой вы подаете пример мальчишкам? Какие из них выйдут моряки? Политика? Я понимаю, молодой человек, ваши побуждения. Однако политика не игра в бирюльки-с! Вспомните декабристов[215]. Они не запятнали ни русского флага, ни чести моряка. Они клялись вести себя так и поступать во всем так, чтобы не заслужить ни малейшего укора. Политик, сударь, должен быть чист и прозрачен, как кристалл! Такие они и были-с! Будет время – Балтийский флот станет гордиться ими, а Черноморский завидовать, что не числил их в своих рядах. Я должен наказать вас. Не за то, что музыка играть перестала, – это вздор. А за то, что вы вели себя не так, как подобает моряку… Покамест извольте идти на блокшив. Скажите коменданту: в трюм на хлеб, на воду на семь суток! О вашем поступке я доложу адмиралу Корнилову. Ступайте!
– Об одном осмелюсь просить, – сказал Панфилов, – когда начнется бомбардировка, освободить меня, чтобы на бастионах я мог загладить свою вину.
– Хорошо-с! Я не вызову конвоя – не стану срамить вас. Идите один.
– Есть!
Гардемарин четко повернулся и вышел. Нахимов позвонил.
На звонок вошел Могученко.
– Юнг отпустить! – приказал Нахимов.
– Есть!
На утренней заре
Ночь на 28 сентября выдалась бурная. При шквалистом норд-осте по небу мчались, иногда совсем помрачая лунный свет, рваные облака и проливались над городом холодным секучим дождем. Ветер дул в сторону противника. В русских секретах[216], высланных с укреплений, сквозь вой ветра иногда слышался неясный шум.
Кавалерийская разведка накануне дала знать, что в англо-французском лагере идет большое движение: на высоты втаскивают пушки, подвозят туры и шанцевый инструмент[217]. Очевидно, неприятель предпринимал какие-то работы.
На рассвете 28 сентября с телеграфа и с библиотечной вышки наблюдатели заметили в подзорные трубы ничтожную с первого взгляда новость: на сером скате ниже Рудольфовой горы, занятой французами, появилась желтая горизонтальная черта из свеженасыпанной земли. Французы, пользуясь бурной ночью, заложили на скате траншею на расстоянии примерно четырехсот метров от Пятого бастиона. Новость сразу сообщили Тотлебену. Она его обрадовала, и он послал Меншикову, Корнилову и Нахимову приглашение прибыть в библиотеку, обещая приятный сюрприз. Они немедленно явились и поднялись на крышу библиотеки. Тотлебен запоздал. Он взмылил своего Ворона в скачке по правому флангу укреплений, где отдал распоряжения в связи с появлением французской траншеи.
