Фарфоровое лето - Элизабет Хауэр

— Меня от нее просто в дрожь бросает, — говорила Клара Агнес.

В один осенний воскресный день Алоиз Брамбергер нашел мужа Марии Грабер повесившимся на просторном чердаке, за неделю до этого тот исчез. Ужасная находка больше потрясла жителей дома, чем саму Марию. Молча стояла она рядом, пока Брамбергер снимал с веревки окоченевшее тело ее мужа и укладывал на пыльные половицы. Она почти не смотрела на него и ничего не говорила. За покойником приехали из похоронного бюро. Розе Брамбергер пришлось потребовать у Марии Грабер приличную одежду для усопшего. Прошло немало времени, прежде чем вдова расщедрилась на застиранную рубаху и старые полосатые брюки.

— А ботинки? — спросила Роза Брамбергер.

— Зачем? — спросила Мария Грабер и захлопнула дверь.

Клара не присутствовала на погребении. Она боялась похорон и всего, что было связано со смертью. От своего мужа она узнала, что на кладбище был сын Граберов Польдо, работавший где-то в провинции. Он единственный зарыдал, когда на доски дешевого гроба упали комья земли, жена и дочь не проронили ни слезинки. Формальное предложение о помощи, сделанное Виктором, они отклонили.

Уже на следующий день из квартиры Граберов снова раздавалась пронзительная музыка переносного граммофона, который обожали Мария и ее дочь.

— Агнес, ты знала, что есть еще и сын? — спросила Клара. — Я лично не знала.

Той осенью в распорядке дня Клары случались порой изменения. Так как Клара поздно вставала, она почти никогда ничего не планировала на утренние часы. Она слонялась по дому в халате, играла на пианино, но недолго и в основном одни и те же легкие пьесы, разговаривала с Агнес. После обеда она звонила мужу. Она спрашивала: «Как ты думаешь, Агнес, я ему сейчас не помешаю?» — и, не ожидая ответа, вся возбужденная, спешила к телефону. Разговор в основном бывал коротким, а Клара после него непривычно молчаливой. В один прекрасный день она перестала звонить Виктору Вассарею. Если погода была хорошей, то после обеда она спускалась в сад, гуляла, сидела где-нибудь, но недолго, срезала цветы и ветки и расставляла их в вазы. Она радовалась, если встречала Лоизи и с помощью тайных знаков приглашала его к себе. Вечером она говорила Агнес: «Я думаю, сегодня мой муж куда-нибудь пойдет со мной» — и спрашивала, какое платье ей лучше надеть. Едва достигшая двадцати, хрупкая, чуть угловатая, стояла она перед высоким зеркалом, прижимая к себе подбородком шелковые платья, до которых Агнес не осмеливалась даже дотронуться, и капризно заявляла, что они старят ее. Когда же Виктор действительно отправлялся с ней куда-нибудь, что бывало нечасто, она была счастлива и шаловлива, как ребенок, иногда он даже смеялся над ней.

Однажды она спровоцировала на беседу учителя гимназии. Его звали Карл Шперлинг, но со времени выхода на пенсию он представлялся как Шарль Пассеро и давал в некоторых частных домах уроки французского языка. Как-то Клара, проходя мимо, приветствовала его словами «Bon jour», тогда он, отколовшись от мафиозной группировки жильцов, подошел к ней и завязал беседу. В результате он предложил жене хозяина освежить ее знания французского языка. Клара была в восторге от этой идеи, но с большим трудом удалось преодолеть сопротивление Виктора. Теперь она ежедневно не менее часа ходила с учебником грамматики в руках из одной комнаты в другую и бормотала чужие слова, которых Агнес не понимала. Ее восхищение Кларой росло. Два раза в неделю, после обеда, между тремя и четырьмя учитель приходил давать уроки. Агнес следовало приготовить чай с большим количеством пирожных и больше не мешать. Но через несколько недель ее позвали в салон.

— Агнес, — сказала Клара, — сейчас ты будешь учить французскую песню.

Агнес покраснела и ничего не ответила. Она понятия не имела, чего от нее хотят.

— Только не бойся, малышка, — сказал учитель. — Моя дорогая ученица не хочет петь одна и говорит, что у тебя прекрасный голос. В твоем возрасте запоминают и то, чего не понимают.

Так получилось, что Агнес в возрасте пятнадцати с половиной лет выучила песню «Quand trois poules vont au champ»[8], хотя она до сих пор никогда не говорила по-французски. Эту песню она запомнила навсегда. Под веселый смех всей компании она с трудом освоила произношение непонятных слов и пела вместе с Кларой, когда ее не мог слышать Виктор Вассарей; позже она пела эту песню вместе с Барбарой, когда брала ту из приюта. Она с удовольствием пела бы ее и с Бенедиктом, но в то время, когда его можно было научить этой песенке, Агнес его не видела. Во время своего несчастливого брака она постаралась забыть ее, а состарившись, вспомнила вновь, мысленно проговаривая слова, она тихонько напевала лишь мелодию. При этом она видела перед собой Клару, которая при словах «La première va devant»[9] показывала на себя, а когда пела следующую строчку «Lе sèconde suit la prèmiere»[10] — на нее, Агнес. Видела, как они обе веселые и молодые стоят у раскрытого в сад окна.

Иногда у них бывали гости. Чаще всего это были коллеги Виктора Вассарея, нужные ему люди. Клара уже за несколько дней до приема начинала нервничать, боялась, что что-нибудь сорвется. Нанимали в помощь повариху, которая требовала невесть чего и громко командовала Агнес. Когда вечер приема наступал, Клара превращалась в уверенную в себе, очаровательную молодую женщину, веселость которой создавала приподнятое настроение у гостей. Подавая в такие вечера на стол, Агнес, несмотря на волнение, замечала, что господин директор доволен и приветлив. Его партнер Артур Гольдман всегда бывал на таких приемах. Агнес не боялась его, он смотрел прямо на нее, обращался непосредственно к ней, иногда даже улыбался. Артур Гольдман не был женат, хотя он был старше Виктора Вассарея. Клара любила беседовать с ним и даже объявила Агнес, что из всех знакомых Виктора он ей нравится больше всего. Однажды дождливым днем — была поздняя осень — он неожиданно заехал к ним с книгой, которую Клара хотела почитать. Артур пробыл недолго, но через две недели заглянул снова и задержался подольше. Когда наступила зима, он стал появляться каждую пятницу в пять и оставался обычно около часа.

Конец 1931 года: Лига Наций поручила иностранцу контроль над австрийским финансовым комитетом; австрийские фирмы рекламируют себя в немецких газетах, указывая «владелец фирмы — антисемит»; агрессивность хаймвера принимает угрожающие формы; венский магистрат предоставляет безработным единовременное пособие в десять шиллингов, месячная пенсия сельскохозяйственного рабочего составляет двадцать пять шиллингов, а цена за килограмм хлеба — восемьдесят грошей; в одной только Вене в этом году покончили с собой три тысячи человек; под Имперским мостом живет множество бездомных семей. Клара ничего об этом не знала. Она находила, что может быть довольна своей семейной жизнью, хотя раньше представляла ее себе несколько иначе. У жены Виктора Вассарея были Агнес, учитель, Артур Гольдман и Лоизи Брамбергер, помогавшие ей коротать время.

Конраду нужно было поехать в Зальцбург, чтобы навести справки по одному трудному делу. Он собирался пробыть там три дня. Я не была особенно огорчена. После поездки в Венецию отношения у нас были натянутые, хотя мы оба стремились смягчить их. Возможно, короткая разлука будет нам только на пользу.

— У тебя что-нибудь намечено, Кристина? — вежливым тоном спросил Конрад, как будто не зная, что я никогда ничего не намечаю заранее.

— Ну конечно, — ответила я, — не знаю даже, как я со всем управлюсь.

— Тогда я уезжаю со спокойной душой, — констатировал он, — ведь я знаю, что тебе не будет меня недоставать.

Нет, мне не будет его недоставать. Так я считала в первый день, когда поутру отправилась на генеральную репетицию современной пьесы, а после обеда с удовольствием занялась рисованием, которое я забросила в Венеции. Я попытаюсь оживить в памяти тот осенний дождь над лагуной, ту атмосферу поэзии, смешанной с печалью, тот свет, который, нигде не прорываясь явно, все же ощутим везде. Я сознавала, что взялась за почти невозможное, что, в сущности, должна потерпеть поражение. Но мне казалось, что можно выжать из себя удачу. И потому, что мне так казалось, я не порвала рисунок, хотя и сидела над ним потом несчастная и разочарованная, испытывая отвращение к его убогости. А еще я смотрела по телевизору какой-то тупоумный фильм, сидела, мерзла, но не брала пледа. В постели мне не хватало успокаивающей руки Конрада, и я заснула позже, чем обычно.

На второй день я чувствовала себя вялой, мне ничего не хотелось, я долго оставалась в постели и читала. Я созвонилась с одной знакомой, чтобы предпринять что-нибудь вместе, но ей было некогда. В одиннадцать я оделась, пошла на кухню и стала листать поваренную книгу, выбирая рецепт, способный вызвать у меня желание что-нибудь спечь. В конце концов я соблазнилась на мелкое рассыпчатое печенье. Уже вымешивая тесто, не желавшее становиться гладким и отставать от пальцев, я почувствовала, как к горлу подкатывает горячая волна, и мне пришлось сделать глубокий вздох. Наконец мне удалось слепить из теста нечто, похожее на шар. Из этого комка мне предстояло сооружать дурацкие печенья. Внезапно меня охватила дикая ярость. Я схватила этот шар из теста и швырнула его в мусорное ведро. И тут мне сразу стало легче. Чуть погодя я собралась и отправилась в магазин грампластинок, долго сидела там и слушала в наушники Free Jazz, который вообще-то не люблю. Потом купила пластинку и отправилась восвояси. Позвонила матери, ей нечего было сказать мне, позвонила бабушке Элле, та поинтересовалась, чем я занимаюсь, тут уже мне нечего было сказать ей. Позвонила дедушке Юлиусу, он сообщил мне, что болен, простужен, это было заметно по его голосу. Потом я сидела, съежившись, на диванчике в гостиной и думала, что мне все же не хватает Конрада, и как это странно, что у меня нет друзей среди сверстников. Конечно, это было связано с моим браком и с Конрадом; все вдруг показалось мне каким-то бессмысленным, скучным и до отвращения сложным. Многое зависело и от меня, я, правда, все время собиралась что-то предпринять, но ведь в конечном счете так ничего и не предпринимала. Я могла бы пригласить кого-нибудь в отсутствие Конрада. Но кого? Я могла бы пойти к кому-нибудь в гости, но к кому? Я могла бы сама уехать, но куда? Все это было ни к чему. Я не находила себя. Меня не было, и искать себя мне не хотелось.