Капитал (сборник) - Михаил Жаров

– Я слышу! – донеслось от Ксюхи.

– Пойдём, покажу клуб, – Абрамыч дёрнул меня за рукав и попрыгал вниз.

На улице лежал тихий, светлый снег – полная противоположность заводскому грохоту и мраку. Морозный воздух больно продрал мне носоглотку, замыленную чужим потом, освежил голову, и я честно сказал Абрамычу:

– Не хочу я так работать. Лучше опять на рынок.

– Неволить грех, – просто ответил он.

– У вас хоть платят?

– У нас коммунизм.

Я сокрушённо покачал головой.

– Ксюха рассказывала, что раньше производились чудодейственные вентиляторы, а сейчас что?

– Тоже вентиляторы. Только для компьютеров.

– А толк от них какой?

– Пока никакого, но скоро будет. На изготовление было решено потратить десять лет, хотя, может быть, уже всё готово. Добиваем для верности.

– Неужели ждать суперкомпьютеров?

– Уу, не то слово. За тебя будут думать, только задачи нарезай.

Я отвернулся, чтобы Абрамыч не заметил мою ухмылку.

– Смеёшься, Вань?

– Нет, конечно, – я не удержался и хрюкнул. – Представляю, картину будущего мира, когда у вас появится искусственный интеллект. Вернее, не представляю.

– Не смейся. Я б тебя убедил, но незнаком с терминами. Не разбираюсь я в компьютерах. У нас они запрещены, как и телефоны.

– Чтобы нельзя было связаться через Интернет с ерусалимцами? Возможен сговор?

– Называй их бесноватыми, – поправил меня Абрамыч. – А сговор… сговор не исключён. Вполне. В нас каждом сидит чёрт, кроме дочерей Уралова и капитала. Кстати, чтобы ты не смеялся, чтобы до конца понимал, скажу. Не мы станем пользоваться компьютерами, а капитал. Ангелы.

Клуб поражал. На его четырёх колоннах могло бы держаться небо. За каждой возможно было спрятать трактор «Беларусь», и не сразу найти. Под конусом крыши красовались серп и молот, а над ними вместо звезды – винт с пятью лопастями.

На входе широко простирался вестибюль. Вдоль его стен стояли стеклянные стенды.

– Смелей! – позвал Абрамыч, подпуская меня к ближайшему стенду. – Сначала грустные страницы.

За стеклом, в красной подсветке, громоздились доспехи, о которых рассказывал Хренов. Два котла, большой и малый, оснащённые манометрами. На большом имелись отверстия для рук и головы, дно у него было срезано. Малый котёл злобно щурился отверстиями для глаз.

Следующий стенд демонстрировал щиты. Канализационный люк и двенадцатимиллиметровый лист железа с приваренными скобами.

– Значит, правда, что говорил Хренов, – пробормотал я, разглядывая ребристые выбоины на поверхности металла.

– Кто? – не расслышал Абрамыч.

– Хренов. Старый начальник ЛПМ на станции.

– Помню его. Бездарь, трус и пьяница.

Далее шло оружие. Связка шестерёнок, подвешенная на цепь. Сплющенные с одного конца прутья арматуры – копья. Половинки циркулярной пилы с проёмами для рук. И карданный вал с усиленной шлицевой частью – палица.

– Иди, Вань, глянь, – Абрамыч потянул меня за рукав к стенду с зелёной подсветкой. – Пора рассеять твои сомнения.

… В стеклянной колбе была заспиртована «неведомая зверушка». Издалека – человеческий младенец. Голова, руки, ноги, туловище. Но вблизи я различил тонкий крысиный хвостик, два бугорка на голове и серый пушок по всему тельцу.

– Один из бесовских приплодов первого поколения, – несколько смущённо пояснил мой экскурсовод. – Редко, но рождались и такие. Потом человеческая природа скрыла суть. Смотри-смотри, уникальный экспонат. Врачи относили хвостатых Уралову-старшему в котельную, он и сохранил одного.

У меня рвотно перехватило горло, сердце колотилось, будто в спешке, но я не мог отвести взгляд от бесёнка.

– Иди теперь сюда, увидишь ангельскую частицу. Уралов в пятьдесят пятом отобрал у чертей. Не успели съесть.

Уже медленно, уже боязливо я подступил к голубоватому стенду. Внутри, на алой подушечке лежало, белёсое, величиной с ладонь, крыло. Оно слабо вздрагивало, точно стряхивало с себя пыль.

– Не умирает и не портится, – тихо произнёс Абрамыч. – И через тысячу лет не умрёт.

Остальная экспозиция посвящалась исключительно Уралову-старшему. В золотистом свете покоился военный китель с полковничьими погонами. Его отягощали десяток медалей, два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени и орден Александра Невского.

– Была «Золотая Звезда», но не сохранилась, – полушёпотом сказал Абрамыч.

Отдельно представлялись грязные голицы, в которых Уралов кидал уголь, и тусклая коричневая фотография. На ней стоял в полный рост широкогрудый военный. Пятки вместе, носки врозь. Лицо выцвело, сохранился лишь контур с широкой донельзя челюстью. Мне стало ясно, кто вдохновлял художника.

За стеклом последнего стенда стояла серебристая шкатулка. На её крышке был отчеканен брутальный Карлсон… Человек по стойке «Смирно!», и за спиной у него, как крылья, огромный пропеллер.

– Рака, – едва слышно проговорил Абрамыч. – Внутри челюсть Уралова. С восемьдесят девятого её передавали из семьи в семью, так и сохранили.

– Вы же организовались в двухтысячном году.

– Мы, в отличие от бесноватых, всегда знали, кто нас родил. Уралов тайно наставлял нас.

– Разве родители не воспитывали своих детей?

– К шестьдесят пятому чертей и ангелов выкосила какая-то зараза. Или бич Божий, или новые руководители извели и тех и тех. Поняли, что пациенты их не простые, а поверить в ураловскую правду не позволяла партийная совесть. Ну и решили вопрос дедовским, большевистским способом.

– Хренов рассказывал, что у ерусалимцев…

– У бесноватых.

– Да, у бесноватых ерусалимцев с двухтысячного года находится секретное дело, из которого они много почерпнули.

– Правильно, есть. Литерное дело, накопительное. Оно дало им общее представление о происхождении, но там нет списка ангелов. Уралов предвидел худшее, и на свой страх и риск убрал страницы с именами. А то бы тебя в первый же день кастрировали, и ты бы не знал, за что.

– Пиздец, – вырвалось у меня.

– Не ругайся у раки! – Абрамыч ткнул мне в лоб указательным пальцем. – Сейчас я быстро проведу тебя по остальным местам и вернёмся в роту. Отобьёшься вместе с караул-нарядом, поспишь пару часов, чтобы голова остыла.

Вышли из клуба.

– В нём больше ничего интересного нет? – спросил я.

– Главное – вестибюль. Потом можешь сам сходить, глянуть библиотеку, тренажёрку, актовые залы. В большом зале у нас проходят собрания. В малом смотрим фильмы.

– Какие?

– Те же, что и ты, для нас нет запретного кино. Мы все регулярно проходим профилактику «Светом». Блюдём свой моральный облик, не переживай об этом. Да, вот, хочу спросить тебя. Ксюха говорит, что ты испытывал на себе вентиляторы. Мол, чуть бед не натворил. Испытывал?

В ответ я посопел носом, размышляя над тем, какие подробности содержались в Ксюхиных отчётах. Представил себе рапорт, написанный её рукой на имя Уралова: «Докладываю Вам, что вкус спермы гражданина Столбова И.С. 13.01.1981 г.р. можно с уверенностью назвать ангельским…»

– С непривычки запросто ополоумеешь, – говорил Абрамыч. – Зато после пятого-шестого сеанса, когда раскаешься и проревёшься, наступает радость. Сможешь смеяться, как ребёнок, и любить, как Бог. Правда не каждому удаётся дожить до радости. Половина вешаются.

Сходили в парк, выкурили по сигарете около безглавого памятника Иосифа Сталина.

– Любил он покурить, – заметил Абрамыч, будто говорил о свояке.

– Любил, – тоже по-свойски согласился я.

– Бесноватые, суки, искалечили, – Абрамыч погладил разбитый постамент суетливой еврейской рукой.

Пришли к котельной, постояли под мемориальной доской «Здесь жил, работал и погиб святой полковник КГБ…» Абрамыч плакал.

Напоследок побывали у Дома Детства. Два этажа, оранжевые стены, бумажные снежинки на окнах. Во дворе песочница, качели, полоса препятствий, турник и брусья.

– Внутрь не пойдём, скоро тихий час, – сказал Абрамыч, такой серьёзный, что на его лысине выперли мышцы. – Здесь наш капитал!

– И что, настоящие ангелы? – спросил я. – С крыльями?

– Без крыльев, – Абрамыч развёл руками и цыкнул языком. – Ждём, что вырастут, но пока обычные дети. Не знаем, чего не хватает. Видимо, время не пришло или условия не те. Думаем.

– Абрааамыч! – донёсся с неба женский писк. – Мы тууут!

За Домом Детства возвышался бетонный параллелепипед пожарной вышки. С её балкона, примерно, с двадцатиэтажной высоты, махал рукой человечек.

– Ты опять с Никиткой?! – проорал Абрамыч.

– Дааа!

– А ну слезь! Простудитесь!

– Но он сам проситсяааа!

– Слезь, сказал! Отцу скажу!

– Щаас! Ещё пять минууут!

– Глупая несусветно, – виновато улыбнулся Абрамыч. – Надя Уралова. Таскает на верхотуру Никиту, самого маленького из капитала. Ему полтора года отроду. Дура-мать.

– Может быть, хочет, чтобы он летать захотел? Чтобы крылья выросли?

– А хуй ё знает, – мотнул головой Абрамыч. – Мальчишка и без того каждый месяц болеет. Завтра Уралов прилетит, доложу ему. Ты, к слову сказать, смотри, запоминай местность. Ту же вышку у нас в случае нападения занимают два снайпера. С неё можно вести прострел по всей территории звезды и, главное, защищать Дом Детства. Теперь погляди туда, – Абрамыч показал на курган в метрах тридцати от Дома. – Бомбоубежище, куда в случае вторжения неприятеля эвакуируется капитал. Сюда же из роты немедленно выдвигается специальная группа отражения нападения и, вообще, большинство народа, включая женщин. Поэтому знай, случись, не дай бог, что серьёзное, ты тоже должен быть здесь. Ясно?