Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - Славой Жижек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Непристойная изнанка Закона
Существует легенда о том, как Альфред Хичкок (который был католиком) однажды проезжал через маленький швейцарский городок. Он вдруг указал пальцем на что-то из окна машины и сказал: «Это самая ужасная сцена, которую я когда-либо видел!» Его друг, сидевший рядом, посмотрел в ту сторону и удивился, не увидев ничего особенного – только священника, который, разговаривая с мальчиком, положил руку тому на плечо. Хичкок остановил машину, опустил стекло и крикнул: «Беги, мальчик, спасайся!» Хотя этот анекдот можно считать проявлением эксцентричного позерства Хичкока, он ведет нас в самое «сердце тьмы» католической церкви. Каким образом?
Поясним это несколькими примерами из различных областей. В эпизоде из фильма «Смысл жизни по Монти Пайтону» учитель спрашивает учеников, как возбудить женщину. Застигнутые врасплох в своем невежестве, смущенные ученики избегают его взгляда и неуверенно дают сбивчивые ответы, а учитель строго отчитывает их за то, что они не попрактиковались в этом дома. При содействии своей жены он демонстрирует проникновение пениса в вагину. Один из учеников, заскучав, украдкой поглядывает в окно, и учитель с сарказмом спрашивает его: «Не соизволишь ли ты поведать нам, что там во дворе такого привлекательного?» Эта сцена столь невероятна потому, что в ней средь бела дня изображается, как сексуальное удовольствие поддерживается императивом Сверх-Я: оно не возникает спонтанно, а является обязанностью.
Самое начало этого эпизода иллюстрирует данную мысль еще выразительнее. Ученики ждут появления учителя; им скучно, они сидят на скамьях, зевают и смотрят в никуда. Когда парень у двери вскрикивает: «Он идет!», в классе вдруг начинается бурная деятельность – все кричат, раскидывают бумаги, трясут парты и т. д. и т. п., то есть ведут себя так, как ожидается от оставшихся без присмотра детей, чтобы учитель, войдя, мог раздраженно прикрикнуть на них: «Прекратить этот цирк! Тихо!» Эта сцена ясно дает понять, что «трансгрессивный» беспорядок, раздражающий учителя, в действительности направлен на него – это не спонтанное развлечение, а нечто исполняемое специально для учителя. Не правда ли, это справедливо в отношении наших самых острых форм наслаждения: они не спонтанные выплески эмоций, а нечто усвоенное методом подражания, как приобретенный вкус? Вспомните первый опыт курения или употребления крепкого алкоголя: скорее всего, какой-нибудь приятель чуть старше вас по секрету сказал вам, что так делают взрослые, а затем дал попробовать сигарету или выпивку, и вашей первой естественной реакцией было отвращение, вы кашляли или плевались и восклицали: «И они считают это приятным?» Затем вы постепенно начинали получать удовольствие и, возможно, даже привыкали. (Пожалуй, это относится и к кока-коле: попробовав ее впервые, сразу понимаешь, почему кока-кола, с ее горьковатым вкусом, сначала применялась в качестве лекарства.) Когда человек просто хочет непосредственного удовольствия, он не связывается с табаком или алкоголем – хороший фруктовый сок или какао подходят для этого лучше. И разве то же самое в конечном итоге не касается даже секса? Непосредственно приятным действием является, пожалуй, мастурбация, но точно не полноценный, сложный половой акт, которому, опять-таки, необходимо учиться.
Похожий урок можно извлечь из нецензурной брани. Представьте, как посреди вежливой беседы человек выходит из себя и, не в силах больше сдерживаться, взрывается страшной бранью… или нет? У меня и (некоторых) моих друзей есть такой ритуал: встретившись, мы первые пять минут тратим на шаблонный «сеанс» грубой и вульгарной ругани (худшей, какую вы только можете представить, типа «трахни в жопу свою мать» или «подавись своим дерьмом»); затем, устав, мы киваем, давая друг другу понять, что этот скучный, но неизбежный ритуал завершен, и с облегчением выполненного долга расслабляемся и начинаем нормально и вежливо общаться, как добрые тактичные люди. Итак, повторимся, урок состоит в том, что, хотя удовольствия могут быть спонтанными, в неумеренных взрывах наслаждения нет ничего спонтанного – им приходится учиться, набивая шишки.
Этот же урок следует применить к формам коллективного насилия, таким как групповые изнасилования и убийства. Одним из страшных последствий отставания в развитии на различных уровнях общественной жизни является рост насилия в отношении женщин – не случайного, а системного, насилия, которое характерно для определенного социального контекста, которое следует некой модели и транслирует ясный месседж. Мы справедливо ужасались групповым изнасилованиям в Индии, но общемировая реакция на эти случаи все же подозрительна. Как отмечает Арундати Рой, причина этого единодушного нравственного возмущения заключалась в том, что насильники были бедняками. Поэтому, возможно, следует расширить рамки нашего восприятия и рассмотреть другие сходные феномены. Серийные убийства женщин в мексиканском городе Сьюдад-Хуарес на границе с Техасом – это не просто частная патология, а ритуализованная деятельность, часть субкультуры местных банд (которые сперва насилуют, затем пытают до смерти, в том числе отрезая ножницами соски), и направлена она на незамужних молодых женщин, работающих на сборочных производствах, то есть это очевидный случай мачистской реакции на появление нового класса независимых работающих женщин32. Еще более неожиданны серийные изнасилования и убийства женщин-аборигенов в западной Канаде у резерваций вблизи Ванкувера, заставляющие усомниться в том, что Канада является образцовым толерантным государством всеобщего благоденствия: группа белых мужчин похищает, насилует и убивает женщину, а затем выбрасывает изуродованное тело на территории резервации, из-за чего преступление попадает под юрисдикцию полиции племени, совершенно неготовой им заниматься. А канадские власти, когда к ним обращаются, стараются ограничить расследование рамками общины, чтобы представить случившееся как местное бытовое насилие на почве злоупотребления наркотиками и алкоголем33. Во всех этих примерах социальная дислокация, вызванная быстрой индустриализацией и модернизацией, провоцирует жестокую реакцию мужчин, воспринимающих данный процесс как угрозу. И важной особенностью всех этих случаев является то, что насильственный акт в них – не спонтанный выплеск грубой жестокой энергии, разрывающий цепи цивилизованных обычаев, а нечто усвоенное, навязанное извне, ритуализованное, составляющее часть символической субстанции общества. Здесь вытесняется, скрывается от «невинного» публичного взгляда не жестокое зверство самого акта, а именно «культурный», ритуалистический характер символического обычая.
Эта же извращенная социоритуальная логика прослеживается в случаях педофилии, то и дело сотрясающих католическую церковь: когда представители церкви утверждают, что эти эпизоды, какими бы отвратительными они ни были, являются внутренней проблемой, и выказывают сильное нежелание сотрудничать с полицией в их расследовании, они по-своему правы. Педофилия католических священников не есть нечто касающееся только людей, выбравших профессию священника
