Том 5. Стихотворения, проза - Константин Бальмонт

Капбретон,

Ланды,

1927, 4 марта

Голубая подкова

Георгию Гребенщикову

В этих минутах, залитых родимым солнцем, зелено-голубых от леса и небес…

Неоглядная равнина от стальной, далекой щетины леса до голубой подковы небосклона…

Солнцезахваченным бродил я много в мире,В тех странах, где на всем лишь солнечный закал.Но жаром он и там, в раскинутой Сибири,Где внутренним огнем всегда кипит Байкал.Сибирские леса – земная небу риза,В разлитии степей сверкает песнь, звонка.Там братски полюбил я легкого киргизаИ дымнотеплую кибитку калмыка.Там каждый, подходя, мне улыбался вольно,Там каждая душа собой являла ширь.В фиалках, в ландышах, невестна, хлебосольна,Простором исполин, великая Сибирь.А пирамиды льда при вскрытии Амура,А чаши орхидей, где думал чуять цепь.Алтай. Полет орла. Два дня, что смотрят хмуро.Семь дней – златоогонь. Вся солнечная степь.Но я сейчас в стране, где мысли в узких путах.Тоскую длительно. Дух жизни здесь исчез.И лишь с тобой опять я в солнечных минутах.Зелено-голубых от леса и небес.

Ты сто племен с единым в гуле звона  Качнул, их замыкая в мудрый сказ.До голубой подковы небосклона  Зажегся снежный пламень и не гас.Чубек, рыбак, любимец Енисея,  Их три – Чубек, тайга и Енисей.Без слов поет Чубек, шаманно млея,  О рыбине с жемчужиной очей.А у жены Чубековой есть шубка,  Не сосчитать оленьих лапок в ней.Чубекона жена – она голубка,  Чубек же, голубь, хан средь голубей.Но царь послал поклон до Енисея,  Чубек оставил чум свой и жену.Прощай, тайга. От блесток снега млея,  Чубек на лыжах мчится на войну.Там далеко, где льды – хрустальным лугом,  Где вьет пурга над Леной вой и гул.Средь сполохов, там за полярным кругом,  Без солнца бьет песцов якут Туртул.Из узких глаз зрачки – как звезды ночи,  «Поход. Война. Зовет тебя сам царь».Якутский день – полгода, не короче,  И ночь якута долгая, как старь.И мысль якута – снежные туманы,  Метель ведет напев в одну струну.Цари якутских сказок щедры, пьяны,  Туртул на лыжах мчится на войну.Царицы дочь, красавицы Ангары,  Байкала внучка, Енисей – жених,Рекой Тунгуской все зальем пожары  В душе тунгуса. Сны? Зальешь ли их.Тунгус поет так тонко и певуче,  Не различишь, не ветер ли поет.Спит наяву. В одной все звезды куче.  Всех любит он. Душа его как мед.Уйби-Кута, тунгус, ребенок малый,  «Помочь царю» он понял мысль одну,И вновь к невесте, в куст малины алой.  Уйби-Кута уходит на войну.Так всех – так всех – обманом – заманила  В свое жерло свирепая война.И сто племен с единым – это было,  Но тех племен вся сказка – где она?От леса, где мы спим, в разгуле звона.  Мы, мертвые, среди бездушных плит,До голубой подковы небосклона  Зажегся вещий пламень – и горит.

Кламар,

Сена,

1934, 12 мая

Моя любовь

Вступая в мир, мы в дом вступаем отчий,Нас нежит мать, баюкает нас няня,Роняет нам свой свет и отсвет счастье,Родная речь промолвит нам: «Желанный!»,Всех звезд в мечты нам набросает полночь,Привет тебе, моя любовь, Россия!

Из всех былин желанней мне Россия,Взгляд матери и кроткий голос отчий,Заря с зарей, им чуть раздельность – полночь,Июнь прозрачный, что-то шепчет няня,Дремлю, горит лампадки свет желанный,И свет и тень – во всем ребенку счастье.

Галчонка принесли, какое счастье,Простых подарков не сочтет Россия,Кормить галчонка – пир души желанный,С птенцом дитя играет в разум отчий,И сказку мне рассказывает няня,Что сокол – день, а ворон с галкой – полночь.

Смеясь, на волю выпустил я полночьИ сердцем знал, что в черных крыльях счастье,О светлых птицах досказала няня,Жар-птицей назвала себя Россия,И разве не костер – весь дом мой отчий,И разве не огонь – наш гость желанный!

Кто сделал так, что весь мой свет желанныйУпал в нерассекаемую полночь?Из далей запредельных образ отчийВернет ли мне мое родное счастье?Леса, поля, калина, степь, Россия,На грани лет ты будешь ли мне – няня?

Там где-то между звезд чуть шепчет няня:«Терпи, терпи – твое придет, желанный!»,Тоска к тоске, мне мечет клич Россия,Чтоб я не закреплял тоскою полночь.И край чужой, мне не даруя счастья,Дает мне страсть – любить лишь край мой отчий.

Мой дом, мой отчий, лучших сказок няня,Святыня, счастье, звук – из всех желанный,Заря и полночь, я твой раб, Россия!

Париж

1926. 9 мая

Под новым серпом

Часть первая

Четыре котенка нежатся на теплой завалинке, разогретые лучом весеннего солнца. Они вертятся, льнут друг к другу, ложатся – один на спинку, другой на бочок, поднимают кверху лапки, ловят что-то воображаемое, мурлычат, сверкают глазенками, и у каждого на уме свое, у одного непохожее на то, что у другого, все они грезят по-разному. Они от одной матери, и мать серая, но они все разные: один черный, другой тоже черный, но с белой грудкой, и третий рыженький, а четвертый пестрый. Когда они вырастут, они и вовсе будут разные по нраву. Один будет тихонько мурлыкать и все больше лежать на лавке и смотреть в окно, а другой будет честно ловить мышей, а третий полюбит подстерегать птичек, а четвертый все будет таскать со стола, как его ни наказывай, будет смотреть на хозяйку получестными, лживыми глазами, и, что с ним ни делай, воровское сердце будет вовлекать его в воровство.

Вон у рябой курицы сколько желтеньких цыплят. Все они желтенькие и точно игрушечные. Как будто их нарочно сделали на Пасху, чтобы дети на них тешились. Но и у них будет у каждого особый нрав. Только люди, живущие в больших городах и не видящие природы и всего, что в ней, воображают, что все существа одной породы одинаковы. Так точно европейские путешественники, в первый раз приехавшие в Африку, находят, что все негры на одно лицо. Потом они узнают, что это не так. И когда в деревне под утро поют петухи, четко можно услышать, у какого петуха голос всех чище и звончее. И тоже ведь есть где-то бои петухов, и некоторые из них – совсем герои, даже бывают прославленные.

А жаворонки? А соловьи? Иной поет как будто пожилой тенор, охрипший от вчерашнего кутежа. Только старается и красуется, а ничего у него не выходит. А бывает такой, что сердце плачет, его слушая, и не знаешь, чего хочешь, душа из тела просится, и хочется ей утонуть в голубом, глаза закрываются сами, и кажется, что на лице поцелуй горит. Одна и та же песня по-разному звучит. Одно и то же слово два разные человека скажут, и сердце порвется надвое. Не узнаешь, кого слушать, за кем идти.

Эти мысли мелькали в молодой умной женской головке, и не давали ей покоя. Не давало ей покоя впрочем не это размышление, а что-то совсем другое.

Ирина Сергеевна была женщина мечтательная и капризная. Пожалуй из каприза она и начала вызывать в своей души весенние образы, когда кругом шелестели желтые листья, и легкие паутинки носились по воздуху в луче золотого сентября. Может быть, впрочем, совсем не из каприза. Лицо ее было скорее грустное и озабоченное.

Выйдя из усадьбы одна и миновав деревню, она шла по сжатому выветренному полю к недалекому леску, из которого доносился звонкий и дружный лай гончих. «Опять эта дикая забава, – подумала с недовольством молодая женщина. – Изо дня в день, изо дня в день одно и то же».

Ирина Сергеевна не только не отрицала охоту вообще, но и сама не раз охотилась с мужем своим Иваном Андреевичем Гиреевым на волков и лисиц. Носиться с борзыми на быстром коне по дикому полю и чувствовать, как ветер свистит и справа, и слева, а конь горячо дышит, волнуясь и радуясь заодно с седоком, – это, конечно, настоящее занятие, достойное человека, любящего волю. Но целую неделю травить зайцев, забывая обо всем другом на свете, – это мелко, это ничтожно.