Новая Земля - Александр Попов

С треском распахнулась дверь в квартире Долгих, и на лестницу, больно споткнувшись о порог, выбежала Софья Андреевна.

- Я же говорю папе, что твой, Алла, голос, а он еще что-то спорит со мной!

Выглянул Михаил Евгеньевич:

- Батюшки, что с тобой, Аллочка?! Без обуви, в халате, в грязи!

- Да тише ты: что, соседей не знаешь? - шикнула на генерала жена. Уже, наверное, во все уши слушают.

Михаил Евгеньевич покорно сомкнул губы и низко пригнул голову, показывая свою вину перед супругой. Софья Андреевна, может быть, впервые в жизни неприбранная, непричесанная, с красными влажными глазами, тревожно осмотрелась, стрельнула взглядом вверх-вниз - никого нет, никто не видит и, надо надеяться, не слышит.

- Алла, домой! И вы, молодой человек, зайдите, - вежливо, но с сухим шелестом в голосе пригласила она Илью, впервые к нему обратившись так, как к совершенно чужому. - Да, да, вы, Панаев! Что озираетесь? Скорей же!

Но сразу Софья Андреевна не стала разговаривать с Ильей, а за руку решительно резко завела Аллу в ее комнату. Илья с Михаилом Евгеньевичем, притулившись на диване в зале, слышали, вздрагивая, то всхлипы, то нервное, порывистое открывание, хлопанье двери, то вскрики, спадавшие до шепота. Михаил Евгеньевич тяжело дышал, молчал, изредка умным, многоопытным глазом косился на сжавшегося Илью, который, казалось, хотел, чтобы его не было заметно.

Но генерал молчал через силу, потому что боялся - может сорваться и жестоко обидеть Илью, которого искренне любил, помнил маленьким приветливым мальчиком. Михаилу Евгеньевичу было горько. Он впервые почувствовал себя старым и уставшим. "Кому в этом мире верить!" - думал он. Вздохнул, долго выпускал из легких воздух и, не поднимая глаз, спросил у Ильи:

- Скажи, сынок, ты... такое... с Аллой?

Илья вздрогнул, пригнулся ниже.

Генерал вздохнул и шумно выдохнул.

Появилась красная, заплаканная Софья Андреевна:

- Зайдите сюда, молодой человек.

Илья рванулся, запнулся о край жесткого, толстого ковра и стремительно, но в неловком полуизгибе подлетел к Софье Андреевне. Она брезгливо сморщила губы, слегка, но решительно оттолкнула Илью, уткнувшегося головой в ее бок, с грохотом распахнула дверь в комнату Аллы и властно перстом указала Илье, где ему следует встать. Плотно прикрыла дверь, оставив Михаила Евгеньевича одного.

Илья боязливо поднял глаза на Аллу, желтую, некрасивую, разлохмаченную и, как он же, сжавшуюся. Алла показалась ему таким же незнакомым человеком, каких много встречаешь на улице в толпе. Перед ним, скрючившись на стуле, сидела другая Алла, несчастная, больная, без того веселого, радостного блеска в глазах, с которым она всегда встречала его. Из Аллы, представлялось, выжали, выдавили жестокой рукой все соки, обескровили.

Илья насмелился взглянуть на Софью Андреевну, которая тоже померещилась ему малознакомым человеком. хотя с младенчества он знал и любил ее как родного, близкого, равного матери человека.

Софья Андреевна, красивая, гордая женщина, привыкшая к покойному довольству в жизни, которое надежно оберегалось высоким положением мужа, но час назад ей показалось, что над и под ней все сотряслось, и она очутилась на развалинах. Недавно, наедине с Аллой, она произносила какие-то ужасные слова, рвалась в зал, чтобы нахлестать Илью, а дочьне пускала ее. Софья Андреевна размахивала руками, металась из угла в угол, но Алла ясно и сухо сказала:

- Илья невиновен. Тронете его - навечно потеряете меня.

И Софья Андреевна замерла и по бледному, незнакомо-старому лицу дочери поняла, что дело может повернуться пагубнее. Она распахнула дверь и для какого-то решительного разговора потребовала Илью, - и вот он перед ней, но что и как говорить - она не знала. Ее брови вздрагивали, губы втянулись и сжались так, что кожа побелела. Можно было подумать, что Софья Андреевна несет в себе мучительную физическую боль, что терпеть уже невмоготу, и вот-вот она закричит, забьется, потеряет сознание. Она думала, что бросит в Илью жестокими, уничтожающими словами, поцарапает его - теперь казавшееся ей мерзким - лицо, но - просто заплакала, тихо, глухо, с выплесками рыданий и стонов.

- Уйдите! - прошептала она Илье, подошла к Алле и обняла ее, точнее, страстно сжала, сдавила ладонями ее горячую сырую голову.

Илья, покачиваясь, вышел. Увидел низко склоненную голову Михаила Евгеньевича. Казалось, склонился в его сторону; казалось, хотел подойти к нему и что-то сказать, но ноги сами собой направились к двери, и он, нащупывая дрожащими пальцами стену, выбрался, как выполз, из квартиры.

24

Илья кое-как, словно немощный старик, вышел на улицу, придерживаясь за перила. Побрел в свой подъезд, домой, хотя ему, в сущности, было все равно, куда идти. Его никуда не тянуло, ни к кому не влекло; он чувствовал, что внутри у него почему-то стало пусто: будто сердце и душу вырезали, вырвали. Его покачивало, как невесомого.

Все, что стряслось с Ильей в последние часы, было в его жизни ураганом, не оставившим своим смертельным дыханием камня на камне. И как человек после стихийного бедствия, Илья не знал, что делать, как жить, куда кинуться, у кого вымаливать защиту и помощь или же кого самому оберегать, кого поддерживать. Ему нужно было время, которое сильнее и могущественнее любого человека и даже всего человечества, которое может лечить, утешать, останавливать все, что можно остановить, созидать или разрушать. Время сильнее.

Когда Илья открыл дверь своей квартиры, услышал грубые, властные голоса и вспомнил, как утром в школе Надежда Петровна, вытягивая в трубочку свои губы, сказала ему, что вечером возможен рейд директора школы по квартирам нерадивых учеников. Илья услышал голос Валентины Ивановны, но страх не вздрогнул в душе. Безучастно вошел в зал и опустился на стул.

Все удивленно посмотрели на Илью.

Он как-то равнодушно увидел слезы в глазах матери, красного, агрессивно насупленного отца, гневно взметнувшую брови Валентину Ивановну, сонноватую Надежду Петровну, худощавую, почему-то покрасневшую Марину Иннокентьевну, двух-трех одноклассников-активистов, которые с солидарным умыслом не смотрели на Илью. Он случайно взглянул направо, и его сердце нежно обволокло - увидел большую репродукцию картины Левитана "Над вечным покоем".

Валентина Ивановна как будто опомнилась ипродолжила:

- Вот, вот оно - молодое поколение, наша смена и опора! - указала она пальцем на Илью и предупреждающе посмотрела на шептавшихся активистов. Распоясалась молодежь! В бараний рог ее скрутить? - Валентина Ивановна серьезно задумалась. Вздохнула: - Нет! Чегодоброго, пошвам затрещит. В лагеря сгонять и перевоспитывать через пот? Нет! Не та у нынешних закалка, как у нас. Добром? Нет, нет. нет! Даже и не заикайтесь мне об этом. Никакого добра наши деточки не понимают. Так что же делать? Может, вы, Илья Николаевич, подскажете нам? - усмехнулась Валентина Ивановна.

Но Илья, казалось, не слушал директора. Он внимательно смотрел на картину и глубоко, печально задумался - так задумался, отстранился ото всех и всего, что не замечал, как собравшиеся удивленно, даже испуганно посмотрели на него, ожидая ответа.

Картина поразила и увлекла его неожиданно открывшимся новым, захватывающим значением: "Как они не видят и не понимают, что прекраснее и разумнее ничего не может быть, чем жизнь в этом вечном покое? В нем нет этой пошлой, гадкой возни, которой жил и живу я, жили и живут они. Там - вечность и покой. Там не надо краснеть и лгать, там нет добра и зла, а то, в чем хочется оставаться вечно. Я хочу туда! Бежать! Здесь плохо, неуютно. Как Валентина Ивановна этого не понимает, и часто краснеющая Марина Иннокентьевна?.. Беги!"

Илья встал и, слепо наткнувшись на дверной косяк, выбежал из квартиры.

Он бродил по городу и думал.

Ночью пришел домой - не спавшие родители бросились к нему. Николай Иванович, безбожник, тайком перекрестился и подумал: "Спасибо, Боженька: живой мой мерзавец". А вслух грозно сказал:

- Ты где же шлялся? Мы с матерью столько времени пробегали и проездили по Иркутску,

во всех моргах и больницах побывали. Что же ты, гаденыш, измываешься над нами? - Намотал на свою серую большую руку сыромятный, лоснящийся от долгого ношения ремень.

Илья крепко взял другой конец ремня и страшно сказал:

- Только попробуй ударить - уйду навсегда.

Мария Селивановна плакала, но не забывала, что нужно крепко стоять между мужем и сыном.

Илья широким шагом прошел в свою комнату прямо в обуви, чего раньше никогда не позволялось в доме Николая Ивановича. Но он не произнес ни звука, а тяжело присел на стул. Мария Селивановна примостилась рядом и тихонько сказала, как будто только ее мысли говорили:

- Быть беде, чую сердцем, отец.

- Молчи, мать, - непривычно тихо вымолвил он и склонил лысеющую, встрепанную голову низко-низко.