Крестьянский сын Михайло Ломоносов - Андреев-Кривич Сергей Алексеевич

И вдруг Василий Дорофеевич быстро поднялся.

«А мой род, а? Правда — моя, а почему же я с той правдой один остался? Почему я один, как пень обгорелый?»

И он выговорил натужным шепотом:

— Иль ошибся? — Он встал и стоял неподвижно.

«Всю жизнь носил ту правду у сердца. Иль в самом деле в той правде силы великой, в которую верил, нету?»

Глава двадцать третья

КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ВАСИЛИЙ ЛОМОНОСОВ И БАНЕВ

Часа через два Василий Дорофеевич шёл по улице, направляясь к Ивану Баневу. Ведь это его старым друг, с ним всегда советовался в трудный час… На плечи у него был накинут тулуп, наброшенный прямо на рубаху. Шапка съехала на затылок.

Василий Дорофеевич шёл, как будто ноги у него стали прямыми и негнущимися. Он пошатывался.

Дойдя до баневского дома, он широко расставил руки, поднял их, пощупал пальцами брёвна. Не снимая со стены рук, стал ощупью подвигаться к лестнице, которая вела на крыльцо. Поднявшись кое-как по ступеням, распахнул дверь и, пройдя в темноте сени, ещё пошарил. Найдя вторую дверь, сразу двумя руками упёрся в неё. Дверь подалась, и, сильно качнувшись, Василий Дорофеевич вошёл в избу. Банев сидел у зажжённой свечи и читал. Увидев Василия Ломоносова, он встал ему навстречу.

— А, Иван… Вот я пришёл к тебе. Василий Ломоносов. Понял? Второй раз пришёл. Ежели так — значит, нужда.

Василий Дорофеевич грузно сел на скамью. От него сильно пахло водкой.

— Понимаешь ли ты? Какое дело! Была у меня правда. Крепкая. А вот будто не выстояла. А? Как же это так может быть? Ежели правда крепкая, её одолеть нельзя. Ни-ни-ни. Вот ты теперь, Иван, всё и объясняй. Потому как я сам боле уже ничего не понимаю. Объясняй. Ты учён и должен всё понимать. Ты должен всё мне растолковать. Всё!

Ещё ничего нельзя было понять. Ушёл ли Михайло?

— Читаешь? — показал Василий Дорофеевич пальцем на книгу.

— Читаю.

— Светская?

— Светская.

Василий Дорофеевич рывком повернул к себе книгу, сжал обе её половины в руках и уставился в неё. Перед его глазами бежали ровные, мутные строки, одно с одним сливались слова. Большими негнущимися пальцами он переложил несколько толстых книжных листов и, вновь приблизившись, смотрел в книгу. Потом он закрыл её, повернул к себе корешком, обрезом, осмотрел переднюю крышку, заднюю, пощупал переплёт, подержал её в руках, как чужой, незнакомый и враждебный предмет.

— Вот она, книга-то. Эх-хе-хе! — Василий Дорофеевич вздохнул. — Стало быть, из таких вот книг большой ум, премудрость. И умудрённые на высоту недостижимую поднимаются. Нам же то непонятно. Тёмным то есть.

Он снова повертел в руках книгу, переложил из руки в руку, потом зло бросил её на стол:

— И почему она поперёк нашей жизни стала? А?

— А ты думаешь — поперёк?

Василий Дорофеевич ответил быстро, злобно и почти трезвым голосом:

— Что? Нет? Михайло-то почему ушёл? Вот она! — И Василий Дорофеевич кулаком оттолкнул книгу. — Ух!

— Михайло? Ушёл? Значит, успел?

Как ни был хмелен Василий Ломоносов, но он сразу насторожился.

— Что-о-о? А ты почему знаешь, что он мог успеть или не успеть? А? — Застыв в ожидании, он подозрительно смотрел на Банева. — А? Ты что? Давно замечаю: заговор какой-то вокруг меня. Сеть плетётся! Что ты?

Банев ответил спокойно:

— Потерпи малость. Скажу.

— Ну, потерплю. Потерплю. Ты мне отвечай вот всё-таки. Ежели правда крепкая, она не должна порушиться. А тут она с двух сторон будто сбита. Ирина… Тоже ведь туда же…

— Ирина? Про что, Василий, говоришь?

И Василий Дорофеевич начал длинно и путано объяснять: как это он в правде своей против Ирининой тоже сражён оказался.

Переспросив несколько раз, Банев умолк, что-то соображая. Наконец он спросил:

— Значит, и Ирина против твоей правды?

— Ух! Аки ангел со мечом огненным!

Банев продолжал:

— Михайло-то почему? От книги, говоришь?

— Истинно. От неё. — И он ткнул в книгу пальцем.

— Ну, а Ирина что же — тоже, что ли, книги читает?

— Бог миловал.

— Почему же тогда она-то?

Василий Дорофеевич недоумённо уставился на Банева:

— Постой, постой… Это ты что же? Пьян я, что ли? Ты постой…

— Значит, может, не от книги только твоя правда порушилась? Во всём ли в ней сила-то есть?

Вдруг Василий Дорофеевич криво наклонился, приподнялся, замахал длинными руками и закричал:

— А!.. Так вот я покажу, какова сила в моей правде! И сейчас не пуста мошна. А теперь приналягу — ещё набежит. Всех под себя подомну! Согну! Эх! — И он сжал в кулак свою большую руку. — Захрустит! Сок изо всех, как из клюквы, давить буду. Ежели всё супротив меня, поглядим! Вот только приналягу на своё дело.

— Налегать теперь тебе уж одному придётся. Сын-то не принял? Ушёл?

— А… В сердце мстишь? — Василий Дорофеевич отодвинулся от Банева и уставился на него мутными глазами. — Да ты что, враг мне, что ли?

— В первые люди, Василий, намечаешь выйти и не для того, чтобы в пользе и утешении показаться, а для того, чтобы под себя сгрести. Вон оно как наружу выходит. Твоя деньга добрая ли? Всю жизнь ты вокруг неё ходил. И теперь думаешь, будто деньга сильнее всего на свете, будто в ней одной сила скопилась, в неё только она и положена. И кажется тебе: никак стороной мимо деньги не пройдёшь. Ведётся она — значит, у тебя и сила. Первое дело — запомни: покуда над деньгой на пашей земле чин стоит. И деньга под началом у него. Мошна под чином дворянским да боярским состоит. Нету ей настоящей воли. Не всё она может. — Банев отрицательно покачал головой.

— Не впервой ту песню поёшь, — равнодушно ответил Василий Дорофеевич.

— Вот. В первые люди тебе, значит, и не выйти. По твоей дорожке-то.

— Хм! хм! хм! Загадки загадываешь. Ты, значит, про жизнь, про устройство общее. А!.. Вот это хорошо. Давай потолкуем. Люблю про жизнь! Эх, люблю! — Василий Дорофеевич сильно качнулся. — Ха-ха-ха! Иван! Говоришь, боярство да дворянство. А где оно у нас, в северной земле? Черносошные мы. Государю только повинны. А ни вотчины, ни поместья[65] на земле на нашей не стоят и сроду не бывали. И в крепость[66] никогда мы не попадали.

— Так. А пройдёшь ли ты по нашей земле с дворянским правом? А ежели подашься в другие русские земли, то и совсем не вправе окажешься, совсем под зорким глазом очутишься.

— Пьян я, а соображаю. О! О чём это? Да! Вот! Говоришь, в других землях совсем теснота? А Михайло, а? Куда пошёл? В другие земли. А кто он таков есть? Мужик! В подушный оклад положен! Ха-ха-ха! — Василий Дорофеевич смеялся торжествующе. — Только как же это ушёл он без пашпорта? А?

Вдруг ему в голову пришла тревожная мысль:

— А ежели с пашпортом? Как же это без меня его получить мог? Что? Пашпорт? Получить? Да всякого в бараний рог согну! Ух!

— Пашпорт Михайле выправил. И в нём не сказано, что он крестьянский сын. Поповский. А справку в волости он тоже получил. В платеже подушного расписался я.

Василий Дорофеевич не понимал. Он откинулся на спинку скамьи и смотрел во все глаза на Банева. Открыв рот, он хотел что-то сказать, но не сказал, только глотнул воздуха, будто что-то неподатливое в горло протолкнул.

Вдруг в лицо Василию Дорофеевичу кинулась кровь, и из бурого оно стало багровым. Он встал со скамьи, пошатнулся и, громадный, с мутными глазами, в распахнутом тулупе, растрёпанный, пошёл, покачиваясь, на Банева.

Банев встал и стоял спокойно.

Дурным голосом Василий Дорофеевич закричал:

— А-а-а!.. Вот что! — и шёл на Банева.

Но тут из соседней комнаты выскочила жена Банева, разбуженная криком.

— А? Что содеялось? Аль беда?

— Не вмешивайся, жена, не женское дело.

Василий Дорофеевич шёл на Банева. Тогда она бросилась между ними.

— Ай! Что вы, петухи, задумали! Постыдились бы! Грех какой!