Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что там?
— Эсэсовцы! Всех подряд… Врываются в хаты и всех стреляют.
— А там же раненый…
— Надо спрятать. Немедленно спрятать, потому что сейчас они будут здесь. Всех порешат на месте, если увидят!
— Но куда спрятать?.. Разве что в погреб… Он далеко от хаты. Если будет гореть — не зацепит…
— Быстрее!..
Завернули раненого в рядно, спустили в погреб. И тут Мотря вспомнила, что в хате, на лежанке, осталась его одежда. Захлопнула крышку погреба, нагребла наверх бурьяна, побежала в хату. Таня осталась с раненым. Ждала: вот-вот вернется мать.
А тем временем во двор вбежали три эсэсовца. Мотря выскочила из дверей, повернула в сад, засовывая под жакетку одежду раненого. Она и не запомнила, как его зовут, того чернявого парня. Такое непривычное и трудное для произношения таджикское имя.
Ее окликнули. Не обернулась. Ускорила шаг. Почти бежала. Туда, к Ясеневой горе, к клубу, подальше от хаты, от погреба. Надеялась, что там, во рву, выбросит эту одежду.
Мотря карабкалась в гору, к ясеням. Ноги скользили по размокшей земле, по скользким сгнившим листьям. Она упала, жакетка расстегнулась, и на землю вывалилась одежда советского бойца.
— Что это?.. Где взяла? Стой!..
Мотря остановилась. Прислонилась спиной к толстенному стволу столетнего ясеня. Прижала ладонь к груди. Сердце, казалось, вот-вот выскочит.
— Где взяла? — добивался эсэсовец. — Чье?
— Это сына моего! Да-да! Сына!
— Где он? — Двое других обступают женщину с обеих сторон.
— Ушел… — задыхается Мотря. — Ушел… туда! — рукой указывает за Днепр. — Сын мо…
Автоматная очередь резко обрывает слова.
Женщина смотрит на них.
Она не падает… Лицо растерянно улыбается. Разве они не имеют своих сыновей?..
Снова автоматная очередь… Женщина стоит, прислонившись к стволу столетнего ясеня.
И тогда стрелявший подошел к Мотре, ногой толкнул ее в живот.
Мотря мягко сползла на землю.
…Близкие автоматные очереди, неизвестность ожидания выгнали Таню из сырой темноты погреба на поверхность. Кругом было уже тихо. Она прошла в хату. Двери распахнуты настежь. Перевернуты скамейки, ведра…
Одежды на лежанке не было. Значит, мать где-то спряталась. Может, на огороде?
Прошла в огород. Нигде никаких следов. Выглянула на улицу. Далеко за селом рвались снаряды.
Издали увидела машину коменданта. Рейн тоже тут? Машина резко затормозила прямо перед ней. Таня не сдвинулась с места. Рейн выскочил из кабины, будто его оттуда вытолкнули.
— Танья… Сейчас будут жечь село. Я должен отдать приказ. Вам необходимо сейчас же уезжать отсюда на запад. Вы будете со мной…
— Я не хочу, герр комендант. Мой дом здесь…
— Но он сейчас сгорит. Пух-пух — и нет! Солома и дерево!..
— Господин Рейн! Вы же честный человек! Что вы делаете? Что делаете? — Таня вцепилась в его руку.
— Немецкий офицер должен исполнить свой долг!
— И вы не боитесь, господин комендант, запятнать свои руки?
— Немецкий офицер не предает своей нации.
У Ясеневой горы вдруг разорвался снаряд. Рейн повернулся в ту сторону. Близкая пулеметная очередь. Совсем рядом. Неужели прорвались в село наши?
Хлопнула дверца машины. Немцы уже удирают!.. Комендант Рейн бежит!.. Вот что в тебе победило, поэт! Страх.
Впереди показались красноармейцы, и Вилли круто развернул машину назад к управе. Но оттуда наперерез уже бежали цепочкой автоматчики в ватниках, в пальто… Несколько очередей остановили машину. Из распахнутых дверок вышел с поднятыми руками Вилли. А вслед за ним на землю вывалилось длинное тело Рейна.
— Таня! — услыхала она знакомый голос. К ней бежал какой-то человек, размахивая шапкой.
— Сережа!.. — радостно бросилась к нему. — Там, в погребе, наш солдат…
IV
Александр Белогривенко чувствовал себя так, будто ему необходимо сейчас дать ответы на все вопросы, поставленные перед ним Таней еще тридцать лет назад. Больше всего растревожило, что именно теперь он должен оценить — впервые для себя — свою прошлую и нынешнюю жизнь. Правильно ли он жил? Был ли честным перед собой? В его душе давно уже изгладились глубококриничанские горизонты и стежки. Приходили разве что во снах. И всегда как-то одинаково: то он едет твердой песчаной тропинкой промеж лоз, ветер немилосердно пригибает их к самой земле, а лозы снова распрямляются и хлещут его розгами по лицу; то он пытается выйти на луговой солнечный простор, к ниспадающему берегу Зеленого озера, и вдруг сознает, что никогда туда не доберется, что вот так всю жизнь будет идти в чащобе, — тропинка все сужается и совершенно исчезает у него под ногами, и он понимает, что заблудился… Где-то тут был простор, солнце, а он заблудился. Просыпался от неприятного волнения. Сердце громко колотилось. Вытирал пот с лица, с груди. Сна уже не было до утра.
Тяжело начинать разговор с Татьяной Андреевной Орловской. Потому как не мог позволить себе полной откровенности. Давно отвык. Еще тогда, парнем. Любил порисоваться перед людьми, поставить себя над всеми. Не любил заглядывать в чужие души и вдумываться в чужие слова. Только теперь начинал сознавать, как это важно — уметь понять другого, протянуть руку помощи.
Конечно, и теперь он сможет уклониться от прямых ответов. Но в конце концов всегда наступает время, когда человек должен дать ответ хотя
