Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вышел со двора на улицу — навстречу тарахтит бричка. Незнакомый старик дергает за вожжу облезлую, заезженную лошаденку. Свесив ноги в сапожках, на бричке сидит Таня. В своем студенческом потертом пальтишке, в мамином клетчатом платке.
Кирилл приподнял шапку, поздоровался. Но старик быстро заморгал красноватыми веками, будто прогнал с глаз поволоку, туже натянул вожжи. Таня так же равнодушно скользнула по нему взглядом. Лицо ее даже не дрогнуло. Или он такой бестелесный, что его даже не видят? Ноги отяжелели, Кирилл почувствовал, что не в силах вытянуть их из вязкого подтаявшего снега. В глазах поплыла белая муть.
Теперь-то уже ясно: Таня для него утрачена навсегда. Судьба случайно свела их, дала ему в руки счастье. Но он не разглядел его, с легкостью отбросил. Теперь подсознательно чувствовал, что эта утрата для него непоправима.
Он понял и другое: люди не будут спрашивать о его заслугах, они их уже сами определили. И не оправдают его никогда.
Небо полыхало зарницами где-то над Курском и Белгородом, а на Приднепровье лезвия мощных прожекторов разрезали темень ночи, шныряли под облаками, выхватывая едва заметные серебристые точки самолетов. Тогда вокруг них расцветали огненные букеты зенитных разрывов.
Ночью по селу двигались какие-то тени. На возвышенности, за кладбищем, днем и ночью грохотали зенитки. Вокруг гудели моторы. Закапывалась немецкая техника, строились блиндажи.
А Днепр молодецки расправлял плечи, наполнялся силой. Изредка на нем появлялись лодки. Только сверху, с кладбища, можно было разглядеть их. Но кто в них — свои, чужие? А может, ребята Сухорука? Известно ведь, какие там сорвиголовы собрались!..
Ночью кто-то постучал в боковое окно к Самойленкам. Послышалось? Нет, снова стук в стекло. Мотря Матвеевна шлепает босиком в сенцы.
— Кто?
— Свои.
Голос знакомый. Но кто там возится так долго. Что-то тяжелое втаскивает в хату.
— Мама, кто там?
— Иди помоги!.. Зажги каганец.
Батюшки! Кирилл волочит под руки какого-то человека. Таня с матерью бросаются на помощь.
— Кто это? Где ты его нашел?
— В лозах. Видно, давно там мучился.
Таня бросается к окнам. Плотнее закрывает их ряднами. Чтобы ни один лучик не пробился на улицу. Неизвестный человек — в темной гимнастерке с погонами.
— Погоны?
— Теперь наши тоже имеют погоны. Вместо петлиц. У него ранены обе ноги. Гляди, разворотило как…
Таня посветила каганцом. Восковое лицо. Выпяченные крутые скулы в ссадинах и царапинах. Смоляной чуб копной.
— Пилотку потерял… Хотя бы не здесь. А то найдут…
Таня разматывает черные мокрые бинты. Сколько же времени он там лежал? Кто он? Разведчик, который возвращался назад и был подстрелен при переправе? Наверное, она больно дернула прилипший бинт, потому что раненый глухо, сквозь зубы, застонал. Открыл глаза, внимательно посмотрел на Таню.
— Потерпи, потерпи, голубчик…
— Сестрица! Не бойся… Не болит, зудит только очень!.. — и снова закрыл глаза.
— Что у него, господи! — не выдержала Мотря.
— Мамочка… тут уже черви завелись… Я сейчас… сейчас промою. Где лизол? Подайте мне вой ту бутылочку, где вонючее такое…
Кирилл стоял у порога. О нем забыли. А он не хотел так просто уйти. Ждал, пока Таня промывала загнивающую рану, обрезала уже омертвевшую кожу. Мотря склонила над раненым мокрое лицо.
— Господи боже, твоя воля!.. Сколько же он, бедолажный, мучился в тех лозах? Туман, сырость какая… Где-нибудь молочка горячего надо достать. Такой ведь молоденький! Усы только пробиваются. А чернявый какой!
— Я пошел, — кашлянул Кирилл в кулак.
— Иди себе, — отозвалась Матвеевна. И больше ни слова.
И снова на него повеяло холодком людской отчужденности. Не прощают ему люди… Кто тому виной? Кто? Сам! Сам разминулся с ними. Со своим счастьем. И — с собой!..
Под осень канонада приблизилась и к Глубоким Криницам. Все чаще разрывались снаряды в селе. Дрожала земля под ногами, как от далекого, но мощного землетрясения, позванивали оконные стекла. В прозрачном холодном небе с шипением пролетали снаряды. Обшарпанное, притихшее село затаилось, припало к земле.
Иногда наступала тишина. Пугающая короткая тишина. В ней зарождались новые звуки. После затишья всегда происходили какие-то изменения. Вон там, из-под Ясеневой горы, отозвался новый миномет. Утром его еще не было. А на дворе полеводческой бригады заревели танки — наверное, прибыли новые «тигры». Возле копен на лугу вдруг застрочили пулеметы. Так близко! Так отчетливо!.. Должно быть, какая-то группа наших бойцов переправилась через Днепр и отвоевывает для себя место, чтобы закрепиться на правом берегу реки. Ох этот высокий правый берег! Сколько людей полегло на его кручах и обрывах!..
Таня, завернувшись в теплый материн платок, сидела у окна. Мамы не было. Пошла к кому-то за молоком для нового пациента. Того самого, которого притащил Кирилл. Но где теперь выпросишь молока? Нет у людей коров. Нет и коз. Последнее, что было, съела прибывшая солдатня. Не оттого ли и Рейна не видно. Нечего заготавливать.
Таня чувствовала: Рейн искренне тянется к ней. Видела, что он совсем запутался, ищет какой-то выход… Она хотела помочь ему в этом. Но тогда пришлось бы рисковать. А она должна сделать все, чтобы спасти как можно больше людей. Чтобы сберечь детей, раненых, обездоленных. Они должны выжить и снова бороться! Теперь от Рейна многое зависит. И она должна быть с ним более тонкой, более осторожной. Сухорук требует новых данных: где будет заканчиваться линия обороны по Днепру, сколько тут танковых частей…
По улице