Душа змея - Екатерина В. Коробова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Может, все же – как сильно скучает? Безответное чувство, половинчатое, принадлежащее навеки ему одному: когда Лючия проснется, Николы, скорее всего, уже и не будет в живых, а для нее самой пройдет всего миг забвения между сном и пробуждением, за который немыслимо успеть соскучиться. Рассказать о том, как это грустно, и больно, и одиноко – вот так скучать без всякого ответа? И потратить на что-то столь горькое драгоценные строки?
Тогда, может, про обратную сторону медали – про то, как дорога она ему? Никола почувствовал, что смущается даже мысленно облекать это в слова. Лючия, проницательная, мудрая, рассудительная, – она и так все знала. Хотя, возможно, написанное обретает совсем иной вес.
Или стоило рассказать, как он справлялся без нее прошедшие годы? Но разве уместишь все эти долгие недели и месяцы в несколько строк, если только на описание безумия последних дней пришлось бы потратить не один лист?
Никола вздохнул и, не давая себе времени на рассуждения, отогнул и быстро оторвал уголок листа.
«Я каждый день прихожу в назначенный час, чтобы узнать, не проснулась ли ты. Потому что всегда, если придется – до самой смерти, буду этого ждать».
Никола так торопился, что вместо точки поставил огромную кляксу. Иномирские чернила впитывались очень быстро, и он, не перечитывая, поспешил сложить записку и убрать в карман. И как раз вовремя – в дверь уже стучали. Убедившись, что это Лавр, Никола поскорее впустил его внутрь.
– Получилось? – Никола одинаково боялся любого из двух возможных ответов.
– Да, – Лавр тоже казался непривычно подавленным и напуганным. – Ужасный вечер. Сначала эти кошмарные танцы, потом теплица. Наплел Кедру, что обронил свой перстень, едва не попался, когда срывал эти проклятые листья. Уверен, завтра он пойдет жаловаться на мою забывчивость отцу.
– Это уже будет не так и важно, если удастся вспомнить, что было написано на тех страницах, правда? Нужно просто пожевать? – Никола протянул руку.
– Вроде того, – с неохотой согласился Лавр. – Уверен, что не передумал? Мне вот что-то очень не по душе затея. Хотя все остальные тоже провалились.
– Ты о Липе?
– Ну, знаешь, за полдня доброжелательнее она почему-то не стала, а на это вообще-то был весь расчет.
– Я заметил. Остается надеяться, что этот план сработает лучше. Ты же будешь здесь, со мной, так? Значит, все будет хорошо. Давай сюда.
Лавр разжал кулак. На ладони у него лежали три маленьких измятых листочка.
– Я не знаю, сколько они будут действовать, но постарайся в это время думать только о нужных страницах – и ни о чем другом больше. Помнить вообще все – каждую деталь, всякую увиденную мелочь – не под силу даже иномирцам. Этим травили неугодных правителей, чтобы они сходили с ума, ты знал? Твердая, как гранит, память – вселенское проклятие…
– А ты умеешь подбодрить. Понял: думать только об испорченных страницах.
– Да, и постараться успеть записать. Кончится его действие – ты все опять позабудешь.
– Понял, – Никола осторожно взял листья.
На вкус они оказались настолько кислыми, что у него мгновенно свело все во рту, а еще лицо и даже как будто уши. Он зажмурился, но продолжил жевать. Лавр с опаской наблюдал.
Несколько секунд ничего не происходило. Никола пытался вспомнить ту ночь в библиотеке, но всплывали только знакомые размытые картины на грани яви и сна. Никола прикрыл глаза. Поспать сейчас и правда было бы здорово…
Запах печенья преследовал его: изюм, сахар, растопленное масло и раскаленный жар духовки, – мама, верно, хлопотала на кухне, а Никола крутился под ногами, сгорая от нетерпения. Рот моментально наполнился слюной: оно будет таким рассыпчатым и мягким внутри, а сверху – румяная корочка. Никола осознал, что видит мир снизу вверх: черные глянцевые ручки-переключатели плиты, крохотные цветы на мамином переднике, деревянные ножки стола…
Ему стоило огромных усилий понять, что происходит, и выдернуть себя из этого чудесного воспоминания. В нем хотелось оставаться вечно, но это было слишком похоже на то безумие, о котором говорил Лавр. И время поджимало.
Библиотека. Гладкий корешок тяжелого старинного тома. Глаза режет от усталости, но Никола видит нужные строки – вот они, такие, будто книга еще цела и лежит перед ним. Можно разобрать каждую букву, все так четко и ясно – неужели он и правда мог этого не помнить?
Никола судорожно нашарил перед собой перьевую ручку и бумагу и стал записывать. Он очень спешил, и строки плясали, но, главное, получались вполне читаемыми. У него еще будет возможность переписать все набело.
Он был готов уже отложить бумагу, чтобы признать вслух, что затея, кажется, удалась, когда против воли в голове всплыло следующее воспоминание. Так, словно не думать о нем было невозможно, – настолько неотвратимое, болезненно-яркое, что Никола вновь зажмурился. В висках заломило. Ужасно хотелось закричать «Хватит!», но язык словно прирос к нёбу.
Небо было прозрачно-голубым и по-вечернему розовым с одного края, а прямо над головой уже зажглась первая звезда – маленькая белая точка. Она чуть покачивалась с каждым шагом человека, несшего Николу на руках. От этого становилось как-то особенно хорошо, уютно и защищенно – знакомыми были и небо, и звезда, и большие сильные руки. Отцовские – вдруг понял Никола.
Он подглядывал украдкой, прищурившись, одним глазом – чтобы никто не догадался, что проснулся. Все в этом теплом весеннем вечере было хорошо.
– Спит? – знакомый голос. Мамин. Очень грустный.
Никола поскорее закрыл глаза. Мир стал черным.
– Да, – папа тоже грустил. – И пусть. Так ведь лучше?
Мама ничего не ответила. Никола чувствовал, как щекотно щеке от грубой ткани отцовской куртки. И как тяжело в ручонках от чего-то теплого, невозможно ценного, такого близкого и родного, что в груди очень больно.
Папа остановился. Никола почувствовал: что-то не так.
– Пришли, – упавшим голосом сказала мама.
Никола осторожно приоткрыл один глаз. Кругом был металл – очень много металла, – и повсюду сновали иномирцы.
Он крепче сжал в пальчиках свою ношу. Только бы не потерять. Просто знал откуда-то, что этого никак нельзя допустить, – совсем не понимая, почему это важно.
Сердце Николы забилось быстрее. Он понял, что за вечер ему вспомнился.
Среди иномирцев стоял Вяз – он за эти годы совсем не изменился – и смотрел прямо на Николу. Он казался очень подавленным, даже изможденным – Никола знал, что в те дни многие выглядели подобным образом. В печальных глазах читалось неожиданное
