Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неудивительно, что Степун[52], попробовавший внести резолюцию о принуждении меньшинства подчиняться большинству в практической работе в армии, сразу поколебал свою весьма большую популярность на съезде. Его резолюция, точно так же как моя, составленная в более мягких тонах, провалилась и вызвала горячий протест среди членов съезда. Помню горящие глаза одного из членов президиума, доказывавшего святотатственность намерения наложить внешние узы на волю человека, не верить его внутреннему существу…
«Стихия анархии» – вот название явлению, которое я дал уже тогда.
К концу съезда приехал матрос Баткин. Он произнес захватывающую речь от имени Черноморского флота, чем вызвал новый прилив энтузиазма. В комнате президиума спросил его, что такое он пишет на клочке бумаги.
– Резолюцию.
– О чем?
– Об отношении к войне и власти.
– Да ведь уже приняты резолюции.
– Все равно, я знаю, что эти резолюции недостаточны.
С трудом президиуму удалось уговорить его не переделывать всю работу съезда заново.
В качестве комиссара 7-й армии приехал на съезд Савинков[53]. Я уговорил его выступить с приветственной речью съезду, чтобы сразу познакомить с собой фронт. Он согласился и произнес несколько условных и сдержанных фраз.
* * *В Одессу я поехал вместе с Керенским. Опять торжественная встреча – Керенского, конечно. Нас с Соколовым президиум подозрительно долго допрашивал, какой позиции мы будем придерживаться на съезде, так как опасался, что мы едем с интернационалистическими идеями.
Опять затаившая дыхание многотысячная аудитория, не поддающееся описанию воодушевление, море красных знамен, пение революционных песен… Помню ярко момент: громадный зал переполненного театра неистовствует в овациях. Керенский стоит на эстраде, красный, расшитые знамена всех депутаций осеняют его. А невдалеке за ним стоит адмирал в белой форме с сухим, энергичным, бледным английским лицом – Колчак.
Работа съезда ничем не отличалась от юго-западного, и наши резолюции были приняты тем же большинством голосов – приблизительно девять десятых.
После возвращения в Петроград я около двух недель пробыл начальником политического отдела в кабинете военного министра. Формально это была весьма скромная должность, но по существу – одна из важнейших в системе военного управления. Когда я созвал на совещание представителей ведомств для обсуждения намеченных реформ в армии, к моему смущению, собрался весь генералитет. Поэтому я прежде всего постарался привлечь веских сотрудников. П.М. Толстой, всю войну проведший на фронте и прекрасно знакомый со штабной техникой, с добросовестным усердием погрузился во все тонкости нового законодательства и в свою очередь выписал себе с фронта несколько помощников, знакомых с жизнью армии. Ф.А. Степун, любимец Южного фронта, приехал по моему вызову с массой впечатлений о новых методах работы в армии, применяемых Савинковым. Утгоф, сын, кажется, варшавского генерал-губернатора, красочный эсер, один из популярнейших офицеров Петроградского гарнизона, стойко боролся в Совете за удержание власти комитетов в возможно узких пределах. Капитан Калинин, вернувшийся с каторги, отличался неукротимой энергией. Полковник Багратуни, считавшийся одним из выдающихся молодых офицеров Генерального штаба, с большим боевым опытом, был выдвинут офицерским съездом в Петрограде.
Мне казалось, да и теперь кажется, что все они вместе давали возможный максимум соединения военного элемента с общественным.
А вместе с тем воспоминания о двух неделях на этой должности составляют для меня неприятнейшие моменты за все время войны, так как все время я был подавлен ощущением беспомощности, и притом не только своей беспомощности.
С первых же дней образования отдел заваливали всевозможными делами, бумагами, прошениями… Новые вопросы, и притом нуждающиеся в точных юридических справках, возникали ежедневно десятками. Между тем во имя принципа экономии мы стеснялись с развитием штатов: не хотелось начинать работу с постройки большого бюрократического аппарата. И все сотрудники в полном составе едва успевали прочитывать поступающие бумаги, не то что должным образом разрешать текущие дела. В конце концов, нельзя объять необъятное! Кроме того, преследовали мелочи, о которых даже неловко говорить, но которые составляли немаловажную причину трудностей, и, по-моему, не только в Военном министерстве. Во всем строе отношений произошел перелом, и началась дезорганизация. И это отражалось даже на таких мелочах, как установка телефона, подача автомобиля, регистрация бумаг, переписка, дежурство писарей, прием посетителей, приискание помещений – везде были мелкие трудности, осложнявшие работу, отвлекавшие внимание, отнимавшие время.
В конечном счете это давало такой результат, что было несколько людей, но не получалось учреждения…
Непосредственным источником воли и мысли для отдела должен был явиться сам Керенский. Но он был переобременен всевозможной работой, представительством и заседаниями в Совете министров, которые проходили ежедневно. Иногда мы с моими сотрудниками вынуждены были дожидаться Керенского до 3 часов ночи, то есть до окончания заседания Совета министров, чтобы разрешать существеннейшие вопросы управления армией: днем нас вечно отвлекали или прерывали. Кроме того, Керенского постоянно вызывали в Ставку и на фронты, так что со 2 мая по 9 июля он был в Петрограде менее трех недель.
Ближайшими помощниками Керенского были Туманов, Якубович и Барановский. Все трое – офицеры Генерального штаба. О двух первых я слышал и до революции, как о блестящих офицерах, подающих большие надежды. Оба они в первый же день революции пришли в Таврический дворец, понимая суть совершившихся событий, и сумели наладить хорошие отношения с Исполнительным комитетом, разрешая тысячи повседневных трудностей. Но как помощники военного министра, они оказались в ложном положении: были недостаточно проникнуты общественным духом, чтобы импонировать военному миру, и были недостаточно авторитетными военными, чтобы импонировать общественным кругам. И здесь, и там к ним относились с налетом иронии.
Все время министерству приходилось выдерживать напор странных, а подчас и подозрительных лиц. Все считали своим долгом спасать армию, и очень многие хотели на этом поживиться.
Какой-то офицер предлагал устроить заговор против Совета и, собрав на площади солдат, желающих идти на фронт, произвести переворот. Баткин, с карманами, полными ассигнаций, и показывая эти ассигнации собеседникам, рассказывал о своих успехах на митингах. Капитан Муравьев таинственно нашептывал о необходимости ударных батальонов, составленных из юнкеров. Представители различных общественных организаций требовали субсидий для просветительской деятельности на фронте.
Все это пустяки, но было это в таком количестве, и так трудно было отгородиться от этого и отгородить Керенского, что невольно отрывало от более существенных дел.
Но главная трудность была в том, что не было определенной программы деятельности. Формально вопрос ставился о необходимости строить новую, революционную армию. По существу же, поскольку главной задачей ставилось продолжение войны, в основу деятельности мог был положен лишь чрезвычайный консерватизм, упорное отстаивание всего старого и, пожалуй, лишь выдвижение новых лиц. Между тем фактически дело сводилось к тому, что все военные власти – и Ставка,
