Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон

одиноко. Не было слышно ни одного шороха, хотя обычно у них всегда было шумно. Конечно, не так, как прежде, когда разговоры и смех не прекращались ни на минуту с раннего утра до позднего вечера, но и сейчас в доме всегда была жизнь. А сегодня жизнь как будто исчезла, испарилась, и даже пёс Цукерберг, который обычно мчался со всех ног, только почуяв её приближение к калитке, и весело вилял хвостом, завидев её, куда-то исчез. Не видно было ни бабушки Зумруд, которая обычно выходила ей навстречу и брала рюкзак из рук. Не было видно и Зозой, их старой даргинской няни, пришедшей нянчить дядю Борю и с тех пор жившей у них. У Зозой был феноменальный слух. Это она раньше всех сообщала бабушке, кто пришёл. Она узнавала человека по шагам за десятки метров, и все всегда удивлялись этой её способности, а иногда она устраивала из своего умения шоу – к удовольствию и смеху домашних и гостей. Сегодня и она не вышла встретить Зою.

Было время, Зоя его хорошо помнила, насильно заставляла себя помнить, когда в их семье было очень шумно и весело. Были папа, мама, дедушка…

– Когда в доме три женщины, имена которых начинаются буквой «З» – Зумруд, Зозой и Зоя – мужчине крупно повезло. Три занозы вместо одной! Крупная выгода! – шутил, бывало, дедушка. Он делал вид, что его имя – Захар – начинается с какой-то другой буквы.

– А вот и нет, – отвечала Зоя. – Не заноза, а золото! Моё настоящее имя – Зоов, а зоов – это золото!

– Зубная боль! – смеялся папа.

– Зефир! – отвечала мама.

– Зугьун зэхьэрлуь, – парировал дедушка, – ядовитый язычок!

– Зулум! – говорил дядя Боря. – Муки!

– Зухъбэ! Буря! – отвечал дедушка.

– Зуьм-зуьм, – находилась Зоя. – Вода бессмертия.

– Зачем мне бессмертие, я умереть хочу! – смеялся дедушка.

На этих словах обычно выбегала бабушка Зумруд и с криком «Типун тебе на язык!» звала всех к столу.

Всё исчезло в один миг, и этот миг Зоя насильно заставляла себя вычеркнуть из памяти, но не могла. Тогда тоже было очень тихо. Они с бабушкой приехали домой из больницы, где ей вырезали гланды, а дома – тишина. Ни мама, ни папа, ни дедушка – никто их не встречал. «Будто вымерли все», – сказала бабушка и тут же ударила себя по губам. Зоя бежала и кричала: «Мама, мама, я вернулась домой, у меня больше ничего не болит». Но ей никто не ответил. А потом она услышала пронзительный, будто из ада, крик бабушки. А потом снова всё затихло. Чем дальше Зоя проходила в глубь двора, тем сильнее колотилось сердце. Как если бы кто-то отбивал кусок мяса у неё внутри.

Зоя будто оказалась в своём кошмаре: перед ней кирпичик за кирпичиком вырастает высоченная стена, отрезающая её от жизни, а она не может ничего сделать, чтобы проникнуть за стену. Бетон настолько прочный, что у неё изодраны до крови руки, и настолько высокий, что неба за ним не видно. И даже если Зоя пытается бить по нему, на той стороне ничего не слышно: руки Зои слишком мягкие, ногти слишком хрупкие. Она уже изодрала руки до крови, она уже опробовала и все те приёмы, которым учили на карате, и хотя она с лёгкостью пробивала деревянную дощечку, стена была ей не под силу. Зоя бегала вдоль стены как сумасшедшая, пытаясь найти выход. Зоя кричала, звала на помощь, но её никто не слышал, и она всегда просыпалась от собственного крика – со жгучим, тупым, леденящим чувством собственной беспомощности. Если бы хоть раз она увидела хоть малейший проблеск надежды, хоть малейшую пробоину в стене, она нашла бы способ её расширить.

Но стена из её снов была абсолютно неуязвимая.

И сейчас, прямо сейчас, эта стена выросла перед ней наяву.

Зоя спешно прошла в летнюю кухню. На плите стояла кастрюля с чем-то подгоревшим, а Зозой лежала на диване. Та Зозой, которая всегда крутилась как белка в колесе, всегда что-то делала, просто не могла сидеть без дела ни минуты, а если дел не было, она вязала что-то или шила, или лепила курзе впрок. Ещё ни разу Зоя не видела, чтобы Зозой просто лежала на диване. Лежала, даже не сделав обеда.

– Зое, это ты? – простонала Зозой. – Ты пришла?

– Я, я, Зозой. Что с тобой?

– Давление поднялось. Затылок болит, не могу смотреть, больно. Как упала, так и встать не могу. Сейчас пройдёт, я накормлю тебя.

– Да я сама, лежи. А где бабушка?

– В дом ушла, сказала не беспокоить. Я очень волнуюсь, сердце болит.

– Та-а-к, – протянула Зоя. – Что стряслось?

– Магомед есть же, мой кунак старый. Он приехал к нам, зачем приехал, повадился ко мне, старый осёл. Думает, если он даргинец и я даргинка, он может всегда зайти. Как будто он родственник мне, хотя мы с ним детей вместе не нянчили.

– Это тот Магомед, который в высокой папахе ходит? – спросила Зоя. В любой другой ситуации Зоя пошутила бы на тему «Когда уже выдадим тебя замуж, Зозой?», но сейчас не стала.

– Он, он. Вырядился. Пришёл. Ходит петухом, в новой кожанке, в жинсах, газетой размахивает.

– Что говорю, Магомед, за газета? Дура! Зачем спросила. А он мне по-даргински говорит, здесь про твоего мальчика статья есть, и его фотография даже есть, говорит. Я обрадовалась, думаю, хорошо как, про моего Борьке в газетах пишут. А он как читать начал, у меня волосы дыбом. Не читай говорю, не читай. Сейчас Зумруд придёт, расстроится. Спрячь газету. А Зумруд уже на пороге. И газета прямо на том месте. Каждый слов увидела, каждый букв, и то – как его называли, её единственного сына, она всё это увидела.

– Понятно… – протянула Зоя. – И сколько времени она уже в комнате?

– Я время не знаю. Давно уже. Магомед утром заходил. А когда он уже уходил, Борьке пришёл – мало того, что Магомеда не признал, хотя сто раз вместе ели-пили. Но хуже было потом. Зумруд как его увидела, сказала – копия Беня. Он стал руками размахивать, будто с кем-то сражается. Зумруд чуть в обморок не упала. Кровь вся ушла с лица, она – клянусь богом – как эта стена же есть, вот такая стала. Сказала, я этого не переживу, лучше бы мне сразу умереть, сказала. А он, как ни в чём не бывало, спрашивает, что на обед.

– Ладно, Зозой, ты отдыхай, силы ещё всем нам понадобятся. Я сейчас схожу к бабушке и разузнаю, что к чему.

И Зоя пошла в дом, проваливаясь