Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев - Стелла Прюдон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4
Утром Зумруд позвонила знакомая – спросить, будет ли она сегодня печь уши Амана; и если да, может ли она напечь и на их семью. Уши Амана? Неужели сегодня Пурим? Зумруд бросилась к висящему на кухне еврейскому календарю и обнаружила, что действительно Пурим в этом году приходится на первое марта. Это означало, что она прозевала пост Эстер – ела, как обычно – и как такое вообще можно было допустить? Что с ней происходит? Что происходит с её семьёй? Зумруд хотелось броситься на колени и замаливать грех, плакать – нет, рыдать, – умоляя Всевышнего сжалиться над ней и её сыном. Но в Пурим все евреи мира должны веселиться, ведь в Пурим грустить запрещено. И как только приказать себе веселиться, если на душе грустно? Чёрные предчувствия табуном проносились через её сердце, и она никак не могла их приручить. Солнце уже очнулось и жарило по-летнему, и это не могло не радовать Зумруд (ведь для начала марта такая безоблачная погода – большая редкость), если бы она тут же не вспомнила, что десять лет назад – в тот роковой день – было так же солнечно, но это не помогло отвести беду…
Зумруд изо всех сил пыталась ухватиться за хорошее, но рука соскальзывала, и она падала в мутный колодец воспоминаний. Никому, даже самому злому врагу, Зумруд не пожелала бы пережить то, что пережила она. И сегодня у неё снова было это жуткое, леденящее предчувствие. Оно несколько недель скапливалось у неё в позвоночнике, в месте, где обычно поворачивается шея. А сегодня шея перестала поворачиваться, тело как будто начало каменеть. Зумруд знала: это был снова он, её рок. Тот самый, что десять лет назад вырвал с корнем жизнь её Гриши, тот самый, что забрал у неё любимого мужа, тот самый, что отобрал у Анжелы волю, оставив ей лишь право дышать.
За прошедшие десять лет Зумруд тысячи раз перебирала в уме подробности того дня, но, к своей досаде, мало что помнила. Кто же знал, что ей надо запоминать? Кто знал, что потом эти подробности станут единственным, что у неё останется?
Она помнила, что Гриша и Захар почти всегда отсутствовали дома, а Боря уехал в Москву поступать в институт. У восьмилетней Зои воспалились гланды, поэтому пришлось положить её в больницу на операцию, а Зозой уехала в Махачкалу проведать сестру. Анжела ходила чем-то явно озабоченная, как будто выжидающая подходящего момента, чтобы открыть миру нечто важное. Зумруд ещё подумала, что скорее всего Анжела снова беременна, ведь именно так ведут себя беременные: они чувствуют, что в их чреве зреет плод, даже если сами ещё не знают об этом. Зумруд очень надеялась, что чутьё её не подводит, но никому не хотела надоедать с расспросами. Если Анжела захочет, расскажет сама, подумала она тогда.
Она помнила, как утром того дня позвонила Анжела и попросила её, Зумруд, приехать вечером в больницу, подежурить ночью у кровати ребёнка. После этого разговора Зумруд поехала на базар, на завтра надо наготовить побольше, из Москвы возвращается Боря. Надо же, студент! Как хорошо, подумала она тогда, что когда он отучится, он пойдёт по стопам Гриши, хватит ему уже дурью маяться, уже не мальчик. Зумруд не помнила, как она поехала на базар и как вернулась, мысли, кажется, были заняты устройством Бориной дальнейшей жизни, но помнила, что испытала досаду, увидев у дома машину Гриши. Она не хотела, чтобы ей мешали. Когда мужчины дома, им постоянно что-то надо: налить чай, накормить, обслужить, убрать. А у неё и так времени в обрез, надо успеть убрать и наготовить до трёх часов, а потом ехать в больницу. Анжела, конечно, постарается помочь, но – положа руку на сердце – какая из неё помощница. Одну картошку полчаса чистит…
Обнаружив ужасный бардак на летней кухне и рыскающих в поисках чего-то Гришу и Захара, она стала ворчать, и тогда им пришлось ей всё рассказать. Что у них в сумке большие деньги и их срочно надо спрятать. Неохотно, но, понимая, что отступать некуда, они сообщили ей также, что Гриша решил расширять шубное производство и нашёл пустующее фабричное здание на Лермонтовском разъезде, которое идеально подходило – из-за близости к трассе и к железной дороге. Всю неделю они договаривались с хозяином о цене и добывали, обналичивали, обменивали деньги из рублей в евро. Хозяин хотел только наличные и только в евро. Но сделка сорвалась, хозяин на встречу не пришёл. Их просто поставили перед фактом, что сделки не будет. И поэтому им сейчас надо временно залечь на дно и надёжно спрятать деньги. Захар открыл большую клетчатую сумку, в которой обычно таскают шкурки, и стал вынимать из неё шмотье. Когда он дошёл до дна, в его руках оказались пачки денег.
– Упакуем по трехлитровым банкам, – сказала Зумруд и деловито вытащила с полки стеклянные ёмкости. – Я закатаю металлической крышкой.
Зумруд помогла им упаковать купюры в три большие трехлитровые банки. В уме она посчитала, что если в каждой пачке по сто купюр, а каждая купюра по пятьсот евро, то каждая пачка – это пятьдесят тысяч евро. Таких пачек было двадцать. Миллион евро! Они выкопали во дворе, в самом дальнем и укромном месте, три ямы и зарыли там баллоны. О тайниках знали только три человека: Захар, Гриша и она, Зумруд.
До вечера Зумруд готовила обед и убирала дом, варила для Зои куриный бульон, но когда она уже собиралась выходить, на неё навалилась такая смертельная усталость, она так сильно захотела прилечь, остаться дома, никуда не идти; она собрала тогда волю в кулак – ведь она пообещала Анжеле, спешно собралась и вышла в больницу. Мысль о том, что это не она, а Анжела должна была остаться в ту ночь с Зоей в больнице, прожигала душу Зумруд вот уже десять лет, хотя она и знала, что у Всевышнего на все собственные доводы. Но она не могла и не хотела понимать, какие доводы могли быть у него тогда. Или это она сама виновата – в том, что не смогла вовремя распознать знаков, услышать голос сердца?
Анжела встретила её в необычном возбуждении. Она смеялась и шутила, она выглядела совершенно счастливой, хоть и немного уставшей.
– Если у Зои ночью не будет кровотечения, завтра выпишут – и начнётся новый день, новая жизнь! – восторженно заявляла она.
– И миллион
