Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

Южная дорога была ничуть не лучше северной. Тот же пронзительный запах гари, те же чудовищные колеса, те же перепуганные селяне, сбившиеся в кучки. Говорят, боязно сейчас в одиночку ездить, рыщут всюду проклятые рабы, чуют, что терять им нечего, что идет сюда легион, — так хоть напоследок душу потешить, кишки из доброго селянина выпустить. На меня, одинокую всадницу, изумленно смотрели — те, кто в лицо меня не знал. Случались и те, кому я была знакома. Те не удивлялись, слыхали небось о причудах старой ведьмы.

Чем дальше от города, тем более пустой становилась дорога. Села-то — они больше к городам лепятся. А тут и места глухие — степи начинаются, рощицы в них как острова. И близ никакого большого города, да еще с ярмаркой чтобы... И вообще умные люди ныне дома сидят, легиона ждут.

Солнце уже завалилось краем за волнистый горизонт, когда слева показалась довольно большая роща. Наконечниками копий устремились в небо высокие кроны зверь-дерева, и щитами пониже этих копий колыхалась дубовая листва. Ну, если не та роща, тогда и не знаю, что думать. Ехала я так, чтобы вдвое быстрее обычного пешехода — без груза, но по делу шагающего.

И ведь не ошиблась. Едва спешилась, едва повела фыркающего Гиуми к деревьям — как раздался тонкий свист. Разбойники?

В кустах подлеска что-то зашевелилось, ветки раздвинулись — и тут же выскочил на опушку Гармай. Живой, невредимый, только что в царапинах весь.

— Ты жива, тетушка! — раздался ликующий вопль, а после и сам он бросился ко мне, упал наземь, ноги обхватил...

— Я-то жива. — Ворчливый тон вернулся ко мне мгновенно, хотя еще миг назад мне хотелось обнять мальчишку и слезами залить. — А вот господин твой как?

— Тут он, тут! Живой и здоровый. Только голодный. Два дня мы не ели. Ты нам чего-нибудь привезла, тетушка?

Ну будто я совсем глупа, будто я седельные сумки наполнить забыла... И лепешки у меня с собой прихвачены, и ломтики вяленого козьего мяса, и овечий сыр... Даже и кожаный мешочек с вином имелся. Однако ж не сказала я того, а лишь буркнула:

— Что ж, веди, паршивец...

В луну Остроглаз темнеет быстро. Скользнет за горизонт краешек солнечного диска, а и четверти дюжинной доли небесного круга не пройдет, как сольются тени в плотную, вязкую, но пока еще дышащую теплом черноту. В небе звездные птицы появятся, полетят стаями своими. Наверное, если жить великие дюжины лет, то увидишь, как эти стаи куда-нибудь да прилетят. Только не было у меня не то что дюжин великих — и года, пожалуй, не было. Доведется ли мне следующий Остроглаз увидеть?

Правда, здесь, под сомкнувшимися кронами, никаких звезд не заметишь. Луны тоже нет, ей пока не время восходить. Если бы не развел Гармай небольшой костерок, то и руки бы своей никто из нас не видел.

Они вообще неплохо тут обосновались. Выбрали место поглуше да подале, если кто с дороги вздумает съехать да в теньке жару пересидеть, нипочем до них не доберется. Шалашик соорудили, невелик шалаш, да на двоих места хватит. Дождей в эту луну ждать не приходится, а от солнца и мошкары вполне спасает. Родничок рядом журчит, хворосту хоть завались.

Сперва, конечно, я раны Алана осмотрела. Разговоры подождут, надо последним светом попользоваться. А раны — хорошо. То есть почти и не было их, затянулись, рубцы после себя оставив. И ребро срослось, и в глазах у него не мутится боле.

Только все равно мне вид его не понравился. Скулы заострились, глаза набрякшие, пальцы рук елозят, друг друга стискивают. Знаю я такое — это не тело болит, это глубже. Показался мне сейчас господин Алан мехом кузнечным, из которого весь воздух выпустили.

Потом, конечно, оба на еду накинулись. Оголодали тут: лепешки, Гармаем из дому захваченные, кончились, а корень “заячьей лапы”, в углях испеченный, Алан жевать не смог. Выворачивало его. Хотя, между прочим, вполне питательный корень, если про вкус не думать.

— Ну а теперь рассказывайте, — велела я, когда они утолили первый голод. — Чую ведь, неспроста вся эта кутерьма завертелась. С чего бы это мятежники о Едином Боге талдычат? Откуда это безумство — мол, пред лицом Его нет ни раба, ни свободного? А я ведь кое-кого просила язык узелком завязать...

— Не виноват он, тетушка, — тут же встрял Гармай. — Он специально и не проповедовал, только ведь, когда люди спрашивают, нельзя ж молчать, запрещено то Богом.

— Помолчи, Гармай, — поморщился Алан. — Не встревай поперек... взрослых... А получилось, тетушка, вот как, — глухо продолжил он. — Люди ж не сразу узнали, что ты надолго уехала, приходили, спрашивали тебя. У кого одно болит, у кого другое... Всем я отвечал, что ты в дальней отлучке, вернешься через две луны или чуть ранее. Хочешь верь, хочешь не верь, я с ними разговоров не заводил, обещал ведь. Но однажды пришел такой вот здоровенный мужичина...

— Это он, душегуб, и был, Хаонари, — выпалил Гармай.

— Да, он, — кивнул в сгущающихся сумерках Алан. — Зуб у него болел. Ну, объяснил я, что не повезло ему, нету сейчас целительницы... Он скривился весь. Вот так всегда, говорит. Всегда ему не везет, и вообще всем не везет, несправедливо мир устроен, и почему это у него зуб болит, а у хозяина его, старого и плешивого Зиулая, ничего не болит? Почему боги так неумело мир слепили? Я молчал, кивал, хотя, ты ж понимаешь, было мне что ему сказать. А потом он напрямую спросил: говорят, ты принес весть о каком-то неведомом ранее боге? Ну и что мне делать было? В священной книге нашей сказано, что всякому спрашивающему о вере надо отвечать, и отвечать честно. Тут уж нельзя душой кривить. Да, говорю. Есть Бог Единый, Истинный. Он мир создал, и небо, и землю, и духов неисчислимое множество. Некоторые из этих духов, говорю, возгордились и были низвергнуты Им с небес на землю. Они-то и притворяются богами, вы им верите, идолов из камня вытесываете, молитесь, жертвы приносите... Но никакие жертвы не помогут в самом главном...

— И что же Хаонари? — перебила я Алана. Вот только не хватало позволить ему углубиться в рассуждения о богах.

— Хаонари слушал, возражал, задавал вопросы. Потом спросил, откуда я родом и откуда знаю обо всем этом. Разумный ведь вопрос, тетушка? Я сказал ему правду — что я из очень дальней земли, где давно уже Бог Истинный открыл себя людям. И что только сейчас дошла о Нем весть и до здешних мест, хотя Он Сам всегда был здесь...

— А это правда? — прищурилась я.

— Это часть правды, — устало ответил Алан. — То есть правда, изложенная понятными вам словами. Тетушка, наша земля настолько отличается от здешних стран, что сто лет можно о том рассказывать. Хотя все равно без толку, в вашем языке даже слов нужных пока нет...

— И тогда Хаонари спросил у господина, как Истинный Бог относится к рабам. — Гармаю, видно, тоже хотелось принять участие в разговоре.

— И что же ответил господин? — Я и сама догадывалась, и ничего хорошего в догадках моих не было.

— Что-что... — усмехнулся Алан. — Правду, конечно. Как положено по нашей вере. Если бы я знал, чем это обернется...

Не хотелось мне в странной вере его копаться, но сейчас нужно было выяснить все досконально. Все, что в тот день стряслось.

— Алан, — вздохнула я, — попробуй вспомнить точно, что тогда говорил. Это важно.

— Ну, я ответил, что Бог всех людей любит. Он всех по Своему образу сотворил и не делает различий между рабом и свободным, между мужчиной и женщиной, между бедным и богатым, между народом Внутреннего Дома и самым что ни на есть диким варваром... В том смысле, что никто из них ни хуже, ни лучше и Он всех любит одинаково. Ну вот как мать любит своих детей, хотя один тихоня, другой постреленок, каких поискать, третий болеет все время, четвертый глуп, пятый умен... А они ей все дороги. Или вот как пальцы на руке. Большой палец посильнее мизинца, но что один отрежь, что другой — болеть будет одинаково... А что касается рабов... у раба такая же бессмертная душа, как у свободного, и раб точно так же будет спасен для жизни вечной, если этого спасения захочет, уверует в Спасителя и пойдет путем Истины...

— Давай я догадаюсь, что после этого спросил Хаонари? — невесело предложила я. — Он спросил, есть ли рабы в твоей земле, где так давно поклоняются Богу Истинному.

— Верно, — слегка удивился Алан. — Но как ты узнала?

— Тоже мне, загадка мудреца Наорикази, — усмехнулась я. — Хаонари очень практичный человек. Его не волнуют всякие сложные вопросы о божественной природе, о создании мира, о небесах и духах. Он из всего хочет выгоду извлечь.

— Какая ж тут выгода? — не понял Алан.