Наследие Божественной Орхидеи - Зорайда Кордова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его желание стать художником превратилось в желание выжить. Все говорили, что Нью-Йорк – для творческих людей, для художников, но это был полустертый след прошлого. Нью-Йорк теперь был прибежищем не художников, а стали, стекла и судебных процессов, квартир в Центральном парке стоимостью в пятнадцать миллионов долларов, которые пустовали круглый год, домов-призраков, домов-убежищ от налогов. Художников было как крыс в метро, с той лишь разницей, что у крыс в метро еда была бесплатной. Нью-Йорк потрошил художников, использовал их в качестве пищи, высасывая их жизненную силу, чтобы усилить свое волшебство.
Так что он стал бухгалтером, и с этим у него все было в порядке, понимаете? В этом не было ничьей вины, только его. Ни Нью-Йорка, ни мамы, ни бабушки, ни других родственников, ни магии. Все всегда возвращалось к магии. Как могло то, чего у него никогда не было, оставить жажду, которую ничто другое не могло утолить?
Когда он танцевал в одиночестве в кабинете, кроваво-красное солнце опускалось за облака, полосы неистового розового и оранжевого создавали иллюзию пожара за долиной. За последней песней пластинки последовала пустота. Иногда он задумывался, а не так ли звучит загробная жизнь? Те несколько секунд в конце винила, где есть звук, но нет музыки, только треск. Он раздвинул пластинки и нашел ту, что любила Орхидея, на которой были записаны pasillos[21] и которую она ставила, может, раз в пять лет, и слушала, сидя на качелях на веранде со стаканом бурбона и солевой маской на лице. Его мама говорила, что это музыка, которую люди слушают, когда хотят погрустить, и тогда Рей не мог понять, почему кто-то хочет быть грустным. Но теперь он меланхолически танцевал в коридоре. Входная дверь оставалась открытой. Теперь он мог слышать ночь, раскаленный шепот, который раздался только раз после смерти отца. Он слышал звезды.
Или это были сверчки?
Рей прошел в гостиную, где Гастон, Пенни и Хуан Луис накрывали на стол, а Орхидея, улыбаясь, слушала музыку. Он взял красную керамическую тарелку с золотыми точками. Вся посуда была разной, будто взятой из нескольких сервизов.
– Осторожнее! – предупредила Пенни, расставляя по центру засушенные цветы в вазах из цветного стекла. – Я еще не закончила.
Орхидея повернула голову в сторону Рея; движение было медленным, как будто ей было больно.
– Налей мне выпить, niño mío[22].
Рей не был маленьким мальчиком, но подумал, что все в порядке, пусть он будет ее маленьким мальчиком до конца ночи. Навсегда. Он подошел к барной тележке и приготовил напитки им обоим.
– Чем ты будешь травиться сегодня вечером, mamá Орхидея?
– Бурбоном, чистым.
Он щедро налил в два стакана, и бабушка взяла свой. За то время, пока он прибирался в кабинете, корни Орхидеи разрослись, стали толще. Она была похожа на русалку, со сросшимися ногами, но не под чешуей, а под корой.
– Это больно? – спросил он.
– Не больнее, чем при родах, – ответила она.
Рей чуть было не сказал, что это похоже на рождение себя самой, но образ был так отвратителен, что он удержался.
– Как твоя живопись? – спросила Орхидея.
– Я ничего не делал с тех пор, как послал тебе картину, – сказал он, переводя взгляд на ту, что висела над камином. Ему казалось, что она положит картину в сарай или куда-нибудь в этом роде. Забавно, что Орхидея спросила об искусстве, о том, чего он годами не позволял себе хотеть.
– Я очень ее люблю. Напиши еще одну.
Речь шла о портрете Орхидеи – он изобразил ее в юности. У нее были длинные вьющиеся волосы, и она была в белом платье. В одной руке рыба, в другой – сеть. Он нашел такую фотографию между страницами ее любимого романа. А теперь задавался вопросом, не она ли позволила Рею найти ее, как Маримар – фотографию отца?
– На работе сумасшедший дом, – сказал он в качестве объяснения. – А это была случайность.
Она мрачно рассмеялась.
– Случайность? Или ты не мог себя удержать?
Рей пожал плечами. Он вспомнил, как больше недели рисовал картину, запершись в своей комнате летом после первого курса в колледже. Ему было дурно от адреналина, глаза покраснели от бессонницы. Маримар была готова выломать дверь, но он сказал, что с ним все в порядке. Он ел то, что она оставляла у его двери. Когда он вышел, картина была готова, после чего он проспал неделю и сказал, что больше никогда.
– Почему меня не удивляет, что ты знаешь?
– Я только хочу сказать, что ты сделал прекрасную вещь. – Она посмотрела в свой стакан, потом на него. Он чуть не подпрыгнул, когда глаза ее стали молочно-серыми, а затем кофейно-черными. – Почему ты выбрал эту фотографию?
Этого Рей не помнил, но он вспомнил другое. Он шел пешком домой с последнего дня занятий и зашел в Метрополитен. Он заплатил за вход доллар, потому что ему нужно было пописать, а там туалеты были чище, чем в парке. Он хотел войти и тут же выйти, но ничего не мог с собой поделать. Подошел к зеркальному бассейну перед Храмом Дендура и уставился на пенни в воде, и, хотя это было невозможно, он заметил свой, яркий, полный надежды и неистраченный. По дороге домой он зашел в магазин художественных принадлежностей, купил наугад холст, кисти и краски, обливаясь пóтом, будто шел домой собирать бомбу.
Но что касается того, почему Рей выбрал эту фотографию… Он сделал большой глоток и облизал губы. Почесал внутреннюю сторону запястья и широко улыбнулся бабушке.
– Ты как-то рассказывала нам историю о том, как поймала речное чудище. Наверное, эта история навсегда со мной.
Она улыбнулась, и ее морщины стали глубже.
– Оно не чудище. Чудища похожи на нас. Оно пережило меня, и что из этого следует?
– То, что мне нужно еще выпить.
Она протянула руку и схватила его за запястье. Рука была похожа на грубую, складчатую кору. На одном из стеблей, торчавших из ее запястья, из почек появились розовые лепестки.
– Нарисуй мне еще одну.
Он покачал головой, и его сердце сжалось, словно в тисках.
– Твое сердце в ловушке, и так оно освободится. Со мной было то же самое. Вот почему… Для меня уже слишком поздно, а для тебя нет.
– Mamá…
– Обещай, mi niño.
– Нарисую, – пообещал он. – Нарисую.
Рей почувствовал облегчение, когда в гостиную вбежала Пенни.
– Мама говорит, что ты должен зажечь свечи, потому что ты куришь всякую
