Капитал (сборник) - Михаил Жаров

– Ты кто? – не понимал он, оседая своим огромным весом на землю. – Всерьёз ведь колешь. Брось!

Дом Детства светился окнами обоих этажей. Плохой был свет. Злой.

Ступив за порог, я запнулся за тяжёлый, плотный мячик. Посмотрел, что это, и сердце вновь одеревенело. На спину мне лёг дверной косяк, придавив грузом всего здания. Минуту не получалось свалить с себя эту губительную ношу.

Ксюху я нашёл в игровой комнате. На полу среди разбросанных игрушек она торчала кверху задом с поджатыми под живот ногами. Один сидел коленями на её голове, а второй как раз изрыгал финальный рык.

Мальчик на моём плече вздрагивал и извивался, когда я стрелял…

Ксюха вскочила с багровым, надутым лицом. Сдёрнула с шеи ремень, обнажив странгуляционную борозду, и выдавила:

– Он живой?

– Живой, – ответил я, опуская мальчика на пол.

Мы завернули его в мой бушлат и перетянули портупеей.

– Никита, самый маленький, – клокотала повреждённым горлом Ксюха, пытаясь подцепить на мягкой, мокрой щёчке край скотча. – Я думала, что уже никого нет.

– Потом отлепишь, – сказал я.

На крыльце мы столкнулись с чумазым Сашкой.

Я держал живой куль, а Ксюха, так получилось, на секунду опоздала и выстрелила после того, как в меня ударила автоматная очередь.

Он не мог промахнуться. Я ощутил, как сквозь меня прошёл сокрушительный звук, но пули – даже не коснулись.

Я осмотрел, ощупал куль. То же самое.

– Ангелы! Точно ангелы! – простонала Ксюха, проливая по багровым щекам слёзы.

К Дому Детства приближались хрипы, мат и топот.

– Бомбоубежище там, – показала Ксюха в их сторону.

– Куда же теперь? Думай скорее! У меня сердце встаёт.

Она подняла Сашкин автомат, оглянулась и решила:

Вышка закрывалась на железную дверь с пудовым оледеневшим засовом. Электричества не было.

Мы поднимались, освещая бесконечные ступени зажигалкой. Я механически переставлял ноги и не верил, что дойду до верха. Мои лёгкие отказались от самостоятельной работы. Приходилось насильно закачивать в них воздух.

Дошёл я, опираясь о стену. Боялся, что качнёт в другую сторону, а перил нет, и между лестничными пролётами расстояние.

Наверху имелся круговой балкон с низкими, по пояс, ограждениями. В центре стояла бетонная коробка с окнами на все четыре стороны и деревянной дверью.

Я присел на корточки. Свирепый ветер легко мог сбросить меня. Присел и опять стал есть снег. Жажда жгла по самые ноздри.

С высоты просматривались оба Ерусалимска, Старый и Новый. Средневековое зрелище открылось нам. Вокруг забора горели сотни костров. Новый Ерусалимск ждал, когда в Старом закончится грызня, чтобы ворваться добивать.

– Конец, – сказала Ксюха, давясь дыханием. – Только Уралов спасёт нас, заберёт отсюда. На учениях у нас была такая вводная – эвакуировать вертолётом с пожарной вышки.

Внутри бетонной коробки стояла печка-буржуйка и непроходимо возвышались груды рваной формы. В обнимку с кулем я повалился на рвань, а Ксюха взялась растапливать печь.

– Не горит! – процедила она. – Бумага нужна. У тебя есть?

Я подал её паспорт и трудовую книжку.

8. Завтра

Холод. Никогда не было так холодно. И напор горячего воздуха в лёгких.

Открываю глаза. Боль, будто вижу свет впервые. Надо мной лицо Ксюхи.

Нахожу себя на бетонном полу. Горит печь. В углу сидит, играет автоматом и пистолетами Никита. Гляжу на него, он одет. И курточка, и штанишки, и чепец. На ногах чуни. Всё из обрезков.

– Добрый день! – улыбается Ксюха. – Не переживай, патронов в оружии нет. Я расстреляла.

Её лицо покрывают бульдожьи морщины. Жутко смотреть.

Она отворачивается, встаёт у окна и трясётся, как от сильного смеха.

Мне трудно дышать. Лёгкие шелестят, как полиэтиленовые пакеты. Сажусь и слышу хруст в кишках. В них лёд.

– Что-то у меня ничего не шевелится, – говорю. – Я долго спал?

– Трое суток.

– Народ угомонился?

– Встань, посмотри.

Поднимаюсь. Мышцы скованы, ломота до слёз. Гляжу в окно.

Чёрные развалины и слабый, стылый дым над ними. Завод рухнул. На месте клуба четыре закопченные колонны. Стены звезды лежат, образуя исполинскую ромашку. Всюду красный снег и тела.

– А мы? – спрашиваю Ксюху.

– Сначала наши пытались сорвать дверь автобусом, но он не завёлся, замёрз. Потом бесноватые взорвали нас. Выйди на балкон.

Ступая онемелыми ногами, я вышел из коробки и заглянул за ограждения. От вышки осталась одна стена. Три другие стены и с ними лестница обрушились. Висим в воздухе на ущербной конструкции в виде буквы «Г».

Возвращаюсь внутрь.

– Странно, что я не слышал.

– Ты умер.

Ксюха прижимается лбом к стеклу.

– Мертвый лежал, пока бесноватые громили Старый Ерусалимск.

– Неправда, я живой. С тобой разговариваю.

– Сейчас да. Я тебя откачала. Учись оживать без моей помощи. Я долго не протяну.

Ксюха лижет стекло, пускает по нему обильные слюни.

– Ты есть хочешь? – подхожу к ней.

– Наплевать на меня. Учись оживать, а то без тебя я его съем. Сырым. Попробуй, перестань дышать и очнись через пять минут.

Я задержал дыхание и к своему удивлению не ощутил закономерной рези в груди.

– Не дыши, умирай, – требовала Ксюха.

– Разве Уралов не прилетал? – истратил я последний воздух.

– Наши разорвали его. Не болтай.

У меня закружилась голова. Я сел на пол. Лёг.

Снова нестерпимый холод и напор горячего воздуха. Открываю глаза. Темно, ночь.

– Учись сам оживать. Мне надоело с тобой возиться, – рычит Ксюха.

– Сколько я… спал?

– Два дня не могла тебя откачать, – она трогает печь и не убирает руку. – Остыла.

На Ксюхе нет одежды. На мне тоже. Мы голые. Никита спит в углу, свернулся, как кошка, в темноте едва видно.

– Корми его снегом. Больше нечем. Не давай выходить на балкон, чтобы не упал. Он бойкий.

– Так мы одни остались? Где все?

– Ты не понял? Нет никого, кроме нас. Мы и бесноватые. У них не получается уронить вышку. Каждый день взрывают. Она стоит.

У Ксюхи исчезла грудь, и на рёбрах торчат два острых соска.

– Ты хоть спала?

– Какое спать! Я есть хочу! – она села на пол, схватилась за лицо костлявыми руками и заплакала. – Есть хочу.

Я хотел подняться, обнять её, но зад примёрз к бетону.

– Вентиляторы ваши, которые вы делали, погибли?

– Бесноватые забрали их. Бегали с ними вокруг вышки, прыгали. Скоро весь мир станет одним огромным Ерусалимском.

– Да… – нашёлся я что сказать.

– Береги Никиту. Он – капитал.

Ксюха отползла к стене.

В окна бился ветер. Бесился оттого, что мы не падаем. Никита самозабвенно пукал.

– Жаль, что ты не видел себя через очки, – говорила Ксюха. – Красивый. Крылья сине-зелёные, искрятся.

У неё вылетел изо рта рыжий огонёк. Она закашлялась.

– Береги капитал. Иначе всё зря.

– Что с тобой?

Ксюха шумно выдохнула, и рыжие огоньки полыхнули из её ноздрей.

– Ну, пока, Вань. Грейтесь.

Она закрыла глаза и больше не сказала ни слова. До весны она горела, уменьшаясь, как свечка. К маю стала величиной с куклу, а потом растаяла вовсе. И тепло от неё шло такое, что приходилось открывать дверь.

Я умираю постоянно. Дыхание у меня теперь по желанию.

Месяц учился оживать. В конце концов, настроил в себе хронометр, по которому вскакиваю через полчаса после отключки. Не высыпаюсь, зато не успеваю портиться.

В феврале Никита заболел. Он температурил, а потом начались судороги.

Ничем помочь я не мог. Брал на руки – он заходился криком.

Ерусалимцы слышали его. Собирались у вышки, задирали головы. Приходила Наталья Робертовна. Приезжала на «Ниве» Татьяна Леонидовна. Приезжал кортежем из пяти машин несуразный коротышка с животом от подбородка, в штанах до подмышек. Зурбаган.

Я заметил, что Никита лежит или на боку, или на животе и не даёт касаться спины. Снял я с него курточку и увидел, что это режутся крылья. Одно уже высвободилось, а второе ходило под кожей.

Температура спала, когда прорезались оба крыла. Страшные, перепончатые.

К весне они покрылись жёлтым, цыплячьим пушком, а сейчас обрастают ярко-красными перьями. Сейчас август. Год назад я познакомился с Ксюхой.

Ангела в себе я так и не открыл. Похоже, сила моя целиком ушла в воскрешения.

Ерусалимцы ждут, когда я перестану выходить на балкон. Круглые сутки рядом с вышкой дежурит наряд милиции. Уже полиции. Стрелять по мне перестали. Напрасная трата боеприпасов.

Боятся нас.

Никита недавно сказал первое слово. Пыхтел-пыхтел и сказал: «Амра!»

Он любит смотреть в окно. Хочет полететь.

Рассказы

Железнодорожная готика и триста спартачей

1.

В неделе семь дней. У меня восемь.

Магия чисел проста. Раз в восемь дней заступает на смену её бригада, и я жду заветный поезд «Москва – Иваново».

Я топчусь на станции Александров. Ольга заранее известила, что ревизоров и милицейского наряда в поезде не будет. Итого я без билета и в ментовской форме.