Дневник, 2006 год - Сергей Есин

Может быть, это лучший спектакль Сергея Ивановича, и, как обычно у Яшина, череда снов и видений. Он начинается с каких-то шорохов и кружения теней, из которых вдруг звучит волшебное слово «миллион», мне даже послышалось актуальное когда-то «лимон». Я впервые услышал этот эвфемизм в Моссовете в начале перестройки от г-на Гончара, который этот «лимон» для института обещал, но, естественно, не дал. Это не забылось. Потом на сцене застучали костяшки канцелярских счетов. Я подумал, где это, интересно, театр раздобыл с полдюжины этого некогда популярного финансового инструмента.

Мы вот все говорим о репертуарном русском театре и таковыми считаем многие московские театры, а ведь их, репертуарных-то, очень немного, потому что даже очень крупные театры, по сути, являются театрами антрепризы. Разве не таким или, по крайней мере, ненародным стал МХАТ Табакова? В них нет идеи и последовательности в расстановке материала, нет школы, лишь собрание звезд. Ходят смотреть на легенды телевидения и кино. Не забыть и яшинских актеров: Ивана Шибанова (Васильков) — внутренне наполненный рисунок, все кипит под жилетом. Ирину Выборнову (Чебоксарова) — невероятно острый гротеск, на уровне клоунады, Евгения Миллера (Телятев) — пафос прожигания жизни. Сколько дней еще будут стоять эти сцены у меня перед глазами. А совсем молодая Ирина Шейдулина с ее страстью к поглощению денег, это дочь не только того времени, это обнаженная стать сегодняшней красавицы: хочу быть или артисткой, или путаной.

Как все же умен, глубок и универсален Островский! Чехов со своим «Вишневым садом» уже шел за ним. Островский, безусловно, глубже, богаче и самобытнее. А как современен! «Из бюджета выйду!». Иногда кажется, что пьесы Островского в России существуют и живут какими-то циклами, становясь внезапно безумно актуальными, а потом опять уходят в спячку. Надо еще отметить, что, как мне показалось, «Бешеные деньги» — это ранняя пьеса, где Островский еще не накинул на себя ярмо саморедактуры. И это всегда урок писателю — быть ближе к собственной интуиции.

18 февраля, суббота. Ну, уж конечно, никакой дачи, весь день приходится строить под 60-летний юбилей Володи Бондаренко. Правда, и работы в Москве накопилось с избытком. Надо написать письма В.К. Харченко, Н.В. Матрошиловой, заняться дневником, подготовить кое-какие документы. Ставлю письмо в дневник потому, что довольно много говорю здесь о себе.

«Нелегко оказалось мне, дорогая Нелли Васильевна, ответить на Ваше письмо, изжить его из своих внутренних долгов. Долги всегда требуют освобождения, совесть хочет снова войти в своё равновесие, тяжело, когда кто-нибудь тебя переигрывает, особенно на твоей собственной площадке, и предлагает свои правила игры. Относительно правил — вот что я имею в виду. Все мои попытки «скинуть» долг, быстро отписаться не оказались удачными. Я уже Ваше письмо и перепечатал на машинке, и перевел всё потом в компьютерный текст, и подчеркнул наиболее интересные и значительные для меня куски. Мысленно хотел всё взять штурмом, как иногда я делаю даже большие газетные статьи: набраться решимости и, надеясь на свой дар импровизатора, все отчаянно, одним духом, продиктовать. Не получилось, что-то мне мешало это сделать. Компьютер не спаситель при любых обстоятельствах для пишущего человека, недаром я уже где-то писал, что разные задачи требуют и различных инструментов для их выполнения. Есть тексты, которые я могу сделать только на пишущей машинке — нужен замах руки и удар пальцем, а вот теперь приходится скрести бумагу почти артефактом — авторучкой.

Письмо Ваше поразительное. Дело даже не в полузабытом обмене посланиями, оно удивительно и редкостно по существу. Без Вашего, правда, разрешения, за что нижайше прошу не судить строго, я показал его нескольким сведущим людям. Я не очень умею формулировать, а потом свои действия подчинять сформулированной задаче, я скорее поступаю в соответствии со своими какими-то внутренними мотивами, в старину сказали бы — «как подсказывает сердце». Что-то подсказало мне, что я давно не читал такого полного и искушенного литературоведения, о котором мечтает любой серьезный здравомыслящий писатель и для себя, и для своих коллег. Недавно у нас в Доме литераторов на бывшей улице Герцена прошло обсуждение моего романа. Было это в самые холодные дни в Москве, но народ собрался, и вдруг случилось то, чего давно уже не было в наших скучных писательских собраниях, — возникла некая особенная атмосфера. И меня перестало интересовать — хорошо или плохо говорят о романе, я как бы вплыл в реку с привычной плотностью и температурой, задышал своим, чистым, воздухом. Вы понимаете, куда я клоню? Показав своим отчаянным друзьям литературоведам письмо, я подумал — как хорошо было бы его напечатать (если, естественно, Вы сами не против), сделать фактом общественным. А уж что сокращать в нем, если только это делать надо, в чем я не уверен, — это решится позднее и, естественно, не без Вашего участия.

Что же вообще происходит у нас? Лучшую и самую толковую рецензию на свою самую первую повесть я получил от Корнея Ивановича Чуковского буквально накануне его смерти — он писал мне письмо между приступами, разными шариковыми ручками с разными чернилами. Лучшую рецензию на роман писателя, находящегося почти в трагическом возрасте Чуковского, теперь пишет женщина-философ и делает это на прекрасном литературоведческом уровне, адекватном тексту и намерениям автора. Я так пишу, совсем не боясь, что какой-нибудь легкокрылый мой недоброжелатель тут же постарается представить нас с Вами, Нелли Васильевна, в роли крыловских петуха и кукушки, пишу единственно для того, чтобы в который раз подчеркнуть немудреную мысль: писатели нуждаются в непредвзятом и точном анализе того, что они делают. Впрочем, «легкокрылые» это прекрасно знают.

Только что вышел книжкой мой «Марбург», правда, вместе с совсем другим, по задачам и по письму, моим романом, «Хургада». Предисловие написал знаменитый литературовед Лев Аннинский — и что же, и что же?.. Ой, не нужно мне такой похвалы. Сейчас другой литературовед, она живет в прекрасном русском городе Белгороде, выпускает вторую книгу о писателе-москвиче. Еще начиная работать над первой, она говорила мне, что взялась за этого автора потому, что ни в одном другом — она языковед — не нашла таких возможностей для анализа сегодняшнего языка. И вот теперь, написав вторую, нелегкую, книгу, она ее заканчивает вот каким грустным пассажем:

«Своей монографией мы попытались «по горячим следам» отреагировать на произведения С.Н. Есина позднего периода творчества, условно названного вторым периодом. В целом ряде учебных пособий для высшей школы по курсу русской литературы второй половины XX века о Сергее Есине нет ни единого упоминания: