Таун Даун - Владимир Лорченков

Я устал выдумывать причины. Сказал Диме, что наверняка белолицый хорек, пятилетнюю дочь которого он поливает помоями при родителях, что-то заподозрил и плюнул в кофе Димы. Или отлил. Скорее, даже, отлил. Слюна расходится пузырьками, а моча в черном кофе не видна. Дима тревожится, пытается убедить меня и себя, что мне померещилось. Отставляет недопитый кофе в сторонку, и мы выносим из квартиры обеденный стол, несколько мешков кошачьего корма, фотографии, два больших зеркала, обмотанных одеялами, и еще один шкаф. Внизу, у подъезда, делаем перерыв. Работать предстоит до ночи – только на то, чтобы опустошить квартиру, ушло шесть часов, а ведь впереди еще второй адрес… А ведь поднимать куда тяжелее, чем спускать… Кстати, он, Дима, с удовольствием бы спустил малолетке на голову. Нет, речь не о сексе или возбуждении… Просто в знак протеста, возмущения. Почему на нее, – спрашивает он у меня. На мамашу бы у него не встал. Ты видел этого тюленя, эту моржиху? И такие в Квебеке почти все бабы. Даже те, что не эмигрантки. Местные идиотки не следят ни за собой, ни за домом. Их можно трахать только от 12 до 16 лет, пока они еще в форме. Потом стандартная «квачка»[14] расползается, как пятно жира по салфетке в «Макдоналдсе». Часто тут можно встретить тушу килограммов в триста, которую сопровождает молодой, подтянутый парень. А все почему? Дефицит манды! В Канаде холодно, поэтому люди едут сюда с неохотой. Правительство заманивает эмигрантов, врет им, обещает кисельные берега… Можно подумать, в Сен-Лоране молоко течет! Ну люди по приезде и разочаровываются. Многие уезжают. Баб мало. Местный мужик и идет на всякие унижения, лишь бы хотя бы малюсенький кусочек мохнатки получить. Или подаются в гомосеки, но это разговор отдельный, подробный… Или живут с толстухами, грязнулями. Волосы – не чесаны, штаны – спортивные. Макияж местные бабы кладут на рожу два раза в жизни: на свадьбу и похороны. Они под конец жизни такие толстые, что их гроб, наверное, и десять грузчиков поднять не смогут… Кстати, как ты там, за комодом? – интересуется он. Поднять сможешь? Присел? Достаточно глубоко? Да нет, надо не так, а так, чтобы ягодицы в пол уперлись. Чтоб, если бы на паркете хер рос, под самое сердце вошел. И ляжки параллельно полу. Глубокий, значит, присед, чтобы колени не сломались, когда вставать будешь. И страп, страп – ну ремень этот черный, – покороче, чтобы грудь прямо в шкаф упиралась. Иначе станет болтаться внизу и можно поломать голень. Тяни левый конец на себя. Правый на меня… Да нет, для меня левый, значит, для тебя правый. И наоборот! От так… Есть? Готово? На счет «три»? Раз, два, три… Эх-х… Взяли!

…Меня зовут Владимир Лоринков, мне 36 лет, я бывший и довольно известный писатель, иммигрант. В то же время все это – неправда. У меня нет лица, имени, фамилии, личности. Меня никто не знает. Я даже не тень и не привидение. Я даже не сгусток воздуха и не черная дыра. Ведь она – материя со знаком минус. Но все же материя. Я же – даже не ее отсутствие. Я не вакуум. Я – ноль. Меня нет. Многие, правда, думают по-другому. Миллионер Брюбль полагает, что я – такой же охотник за мохнатками, как и он. Представляет нас этакими трапперами – двумя лихими парнями в кожаных штанах и шапках с бобровыми хвостами, спадающими на плечи. Стоим с ружьями и меняем свинец и порох на шкурки у доверчивых дураков индейцев. А что за шкурки? А с бабского лобка! Кучерявые и не очень, с густым подшерстком и почти лысые, блондинистые и отливающие синевой. Всякие щели предпочитает миллионер Брюбль. Одна беда, они его разлюбили. Годы идут! Счет в банке тает, от былого благополучия осталась лишь видимость. Вот и остается Брюблю шарить по густым, непролазным лесам Канады и спускаться по семи ее рекам, чтобы найти еще хоть где-то хоть какую-то завалящую мохнатку. Мало кто в Канаде готов дать Брюблю, жалуется мне Брюбль. Женщины здесь стали испорченными! Проще говоря, уже не ложатся за пару долларов. То ли дело на Украине когда-то… Там, облизывается миллионер и путешественник Брюбль, девки в середине 90-х давали за кулек продуктов и колготки из супермаркета. Потом испортились. Все рынок, рынок проклятый! Капитализм испортил людей. Слушая Брюбля, я налегаю на копченое мясо и сыр из холодильника скряги. Хозяин страдальчески морщится, глядя, как я ем, но ради возможности разглагольствовать о том, как нынче бабы испортились, можно даже куском позапрошлогоднего «Камамбера» пожертвовать. Тем более он свой. Канадский! Значит, ничего не стоит. Потому что настоящий «Камамбер», он только во Франции и бывает. Но Брюблю это признавать неприятно, он верит – по крайней мере, делает вид, что верит, – будто Канада – это и есть Франция. Благословенная Аркадия![15] Французские колонисты и индейцы жили счастливо и вместе, пока не приехали англосаксонские завоеватели. Можно подумать, высадились на берега реки Сен-Лоран во главе с Вильгельмом Завоевателем. Отомстили за Гастингс. С тех пор не стало в Канаде и счастья…

Я поддакиваю. Миллионер Брюбль думает, что я, как и он, сторонник независимости Квебека – осколка славной королевской Франции, – потому что я слушаю его молча и не перебиваю. На самом деле я всегда поддакиваю. Делайте со мной что угодно, только в терновый куст не бросайте. Терновый куст – мой дом родной, именно он, а не охапка увядших лилий. Они вовсе не белоснежные. По ним пробежались жабы и цапли из пруда, в котором топили Миледи с лилией на плече, и белизна их безнадежно испачкана. Но по глазам моим понять, о чем я думаю, невозможно – они глубоки и лживы, как ущелья с ядовитыми испарениями. Потому миллионер Брюбль уверен, что я, как и он, охотник на манду, ярый сторонник независимости Квебека и не люблю капитализм, пользуясь его очевидными преимуществами. Пособия на детей, социальные гарантии французской части Канады для вновь приехавших. C’est ça… с’est ça[16]… Директор радиостанции «Голос Оттавы», вздорная дура Марина Белова, предполагает, что я – истосковавшийся по профессии журналист, очутившийся на мели за границей. Поэтому меня надо жалеть, дать мне возможность «продолжить профессиональный рост» и, разумеется, беззастенчиво мной пользоваться. Не желаете ли два репортажа завтра утром? К обеду, хотя бы. Условия те же – двенадцать долларов за штуку. А это что еще за штука? Нет-нет, никаких литературных передач, нужны новости Монреаля. Что-нибудь этакое… с налетом французского стиля. Что еще думает обо мне директор русского радио Оттавы, я не знаю, потому что перестал отвечать на ее письма. Это Марину не смущает. Как и все русские, она зациклена на себе, на своем восприятии мира. Она – его центр. А раз так, какая разница, что там думает идиот на другом конце провода и есть ли он вообще… Главное, есть она! Ну, по крайней мере, она так думает. Уверена в своем существовании. Иногда я завидую. Мне бы такого спокойствия, такой веры в себя. Ведь меня, кажется, нет. Я просто не существую. Совершенно правильно как-то сказал мне еще один персонаж книги… – жизни, выдуманной мной в ожидании неизбежной встречи с собой же… – молдаванин Игорь. Долго глядел вроде бы в боковые зеркала нашего грузовика, пока выруливал на трассу, – на самом деле рассматривал меня, – после чего вынес вердикт. Сказал, что я не похож ни на русского, ни на молдаванина, ни на… Ни на кого. Как пятно на бумаге. При известном воображении такое можно принять за что угодно. Собаку. Дом. Дерево. Апельсин. Мохнатку. Игорь подобрался ближе всех к истине. Гораздо ближе, чем, например, заговорщики Максим Нюдор и Каролин О’Брайен. Два неудачливых сторонника независимости Квебека, два несостоявшихся сепаратиста. Это по ночам! Днем и вечерами они – ведущие литературных передач на местном радио Монреаля. Еще до того, как мы спелись и они наняли меня в качестве консультанта военизированного подпольного движения за отделение Квебека от Канады, и до нас не добралась служба военной разведки из Оттавы… Мне даже выдали удостоверение главы военизированного крыла движения! Тайная Армия Освобождения Французской Канады от Английских Оккупантов. Сокращенно ТАОФКАО. На церемонии вручения – конечно, средь бела дня и в одном из кафе по улице Святой Катрины… – помню, Надеж сказала, что сразу положила на меня глаз. И что я, совершенно очевидно, мятежник. Как все русские. Лучше бы мохнатку на меня положила! Я был иммигрант, мне было страшно. Поэтому мне нужна манда. Чтобы успокоиться… Но и насчет мятежности она ошибалась. Но в том и моя вина. Мне удалось обмануть всех, я убедительно играл в русского. Так же я иногда играю в мужчину, мужа, спортсмена, писателя или там отца. На самом же деле я – большое и великое Ничто. Черты моего лица неуловимы. У меня нет устоявшихся, постоянных признаков. Я даже не гусеница перед метаморфозами и уж тем более не влезший на них золотой осел. Мои черты не меняются, потому что их нет. Иногда, когда я совсем уж устаю от того, что понятия не имею, кто я и что я – самое точное сравнение, это большая черная яма без дна, в которую я сам же и падаю, кувыркаясь, – мне хочется верить, что я – зеркало.