Святой Вроцлав - Лукаш Орбитовский

Мариан засопел, с трудом встал. У него закружилась голова, и совсем даже не от спиртного. Он сделал несколько неуверенных шагов и оперся руками на забитый книжками коричневый комод в стиле шестидесятых годов. После этого приложил лоб к стене. Та была теплой, гораздо теплее, чем должна была быть. Мой сын стыдится меня, повторил Мариан про себя, что мне следует делать? И в одно мгновение до него дошло, насколько сильно его жизнь отличается от жизни других людей, всех тех, у кого есть нормальная работа, и которые не выклеивают квартир обоями собственного производства. Ладно, быть может, я и псих, но ведь я принял Кубу со всеми его тараканами, не выставляя каких-либо условий, разве я не заслуживаю того же самого? Мариан плакал.

Руки сами нашли папиросную бумагу и мятую пачку ванильной «Касабланки». Мариан сформировал неуклюжую самокрутку, закурил, пепел полетел на пол. Стены ходили волнами, словно горячее стекло. Мариан схватил ближайший листочек (В КАФЕШКУ ПОЙДЕШЬ, С БАБАМИ ПОСИДИШЬ), подковырнул ногтем, попробовал сорвать. Но оторвался только треугольный фрагмент. Мужчина ругнулся, стал дергать дальше, пока засохший клей не вонзился в кожу.

Клеевую занозу Мариан извлек уголком тома Татаркевича[6], схватил нож для масла и начал сдирать записки, совершенно не понимая, на кой ляд он это делает. Сорванный листок приоткрыл очередные, слова были уже неразборчивыми, а Мариан продолжал скрести, упорно, он даже не заметил, как погасла папироса. Он скреб и скреб, пока последний листок не отошел вместе с краской, и Мариан застыл от изумления.

Долго он вглядывался в открытую взгляду стенку, забыв и про боль в ногте и губе, даже об унизительном открытии. Постучал пальцами, приложил ухо, наконец, так быстро, насколько позволяла больная нога, помчался за кастрюлькой с теплой водой и посудной тряпкой. Смоченные записки сходили быстрее, и где-то через полчаса Мариан открыл квадрат размерами двадцать на двадцать сантиметров. Все сомнения его уже покинули. Он дал отдохнуть напряженным мышцам, сглотнул горячую слюну, приложил ладони к тому, что вскрыл.

— Куба!!! — заорал он. — Иди сюда и немедленно!

Малгося[7] застегнула кофточку на голом теле, поправила колготки и натянула юбку. Непонятно было, что сделать с ногами. Как их не пристраивай, коленки и голени терлись о твердые ступени. За железной дверью урчал двигатель лифта. Ребята поплотнее прижались один к другому.

Они лежали на трех ступеньках в темном помещении. Когда Куба открыл это местечко, он старательно стер пыль с пола, протер влажной тряпкой стены, вкрутил лампочку и разложил украденное у отца одеяло. Предполагалось перетащить сюда и лежанку, вот только места для нее не нашлось. Помещение, в основном, состояло из ступеней, опять же, Куба старался не оставлять следов собственного здесь присутствия.

— Тебе не жарко? — спросила Малгося. Куба лежал в одной футболке и носках. Ему все еще не удавалось отдышаться, опять же, было стыдно признаться, насколько ему неудобно. Парень только отрицательно покачал головой. Какое-то время они лежали без слова, сцепившись самым странным образом. Край ступеньки давил Кубе в позвоночник.

— Дай закурить, — попросила Малгося.

Куба облегченно вздохнул. Сигареты он держал в кармане штанов, а те валялись, свернутые в клубок, возле дверей, вместе с другими предметами одежды. Парень освободился от объятий, натянул треники, застегнул куртку, все время приглядываясь к Малгосе. Непонятно почему, но каждая девушка сразу же после секса казалась ему недоукомплектованной — даже если он и любил ее больше всего на свете. Вот вроде бы и человек, но не до конца. Куба крепко прижался к подружке.

Потом достал две сигареты «пелл-мелл», прикурил обе, одну подал Малгосе. Та курила, не затягиваясь.

— Что такое?

— Ничего особенного, — ответил парень, разглядываясь. Пыль щипала в глаза. — Надо нам другое место найти, — добавил он и тут же сориентировался, что Малгося имела в виду что-то другое. Снизу до них доходили крики, какое-то жужжание и стук. — Вот понятия не имею, — пожал он плечами, — просто-напросто, надо сменить место.

Они уселись рядом. Малгося на рекламной полиэтиленовой сумке, Куба прямо на теплых ступеньках.

— Отец меня беспокоит, — шепнул парень, неясно предчувствуя, что шум несколькими этажами ниже может иметь с ним что-то общее.

— Ты говорил. Куры в квартире, записочки. Знаешь, когда ты все рассказывал, мне это казалось блядски смешным, но вот теперь мне как-то и не до смеха. Нисколечки. — Малгося прикусила губу, погладила Кубу по лицу. — Думаешь, это может быть наследственным?

В этом году Малгося сдавала экзамены на аттестат зрелости, после чего планировала поступать на классическую филологию. Ее родители — что заставляло Кубу комплексовать — преподавали в университете, так что их никак бы не обрадовало бы известие, что любовь их единственной доченьки это сын образцово-показательного психа. Люди говорили, что по сравнению с отцом Малгоси даже старший могильщик являлся истинной кладовой юмора.

«Как это — наследственно? — размышлял Куба. — Что ты хотела этим сказать?»

— Нет, тут оно будто шахматный конь, — пояснил он, — я так слышал. Вот если бы у меня была тетка, то ее дети были бы стукнутыми. Странно, правда?

Малгося покачала головой, а Куба снова не мог понять, то ли она имеет в виду шум внизу, то ли тайны генетики. Он же продолжал говорить, ему хотелось, чтобы подружка молчала.

— Отец меня беспокоит, — повторил он.

— Ты много о нем рассказывал.

— Говорить всегда можно, вот только мне оно уже поперек горла. Ты своих предков понимаешь?

Та отрицательно мотнула головой. Кубе нравилось смотреть, как девушка курит. Она откидывала назад головку с коротко остриженными волосами, так что сережки в левом ухе звенели, столкнувшись одна с другой. Дым она выпускала одним мощным выдохом.

— Ну вот, я тоже — нет, и, похоже, их никто не понимает. Только вот мне кажется, что ты или там другие когда-нибудь со стариками договоритесь. Но вот про себя я этого сказать не могу. Он будто камень из другого мира.

— Почему именно камень?

— Не знаю, как-то вот так проскочило, — уставился Куба в жар сигареты. — Камень — это камень, разве не так? И вот я ловлю себя на дурацких мыслях, что мне хотелось бы с ним договориться, даже на его условиях, только вот эти условия, они такие… ну, я ебу… ну просто невозможные. Иногда мне кажется, что он даже говорит не по-польски. Боюсь его оставлять.

— И сейчас тоже? — Малгося охватила его рукой, а Куба представил себе мину ее отца-профессоришки в тот момент, когда он узнает, что его обещанная латыни единственная доченька выделывает на техническом этаже. Он почувствовал приятное тепло. Но тут же по позвоночнику прошлась волна холода.

— Сейчас нет, — ответил он.

— Не поняла.

— Он сам себя накручивает. Пахан начал чудить, так что людишки понемногу от него отодвинулись. Ему было больно, хотя в этом он никак не признается, и от этой боли чудил все сильнее, пока не сбежала мама, его дружки ушли окончательно, и вот тогда крыша у него поехала совершенно. Я говорю себе, что с ним останусь, но это ложь, Госька. — Они обменялись взглядами. — Как только смогу, уйду к чертовой матери. — Куба отбросил окурок. — Но за него я беспокоюсь.

— Он тоже беспокоится о тебе.

— Ты так считаешь?

— Не слышишь?

Они замолчали. Шум доносился с восьмого этажа. Время от времени он стихал, но тогда кто-то начинал орать во всю ивановскую. Кубе этот голос был знаком. По всему подъезду разносилось его имя.

— Блииин, — схватился парень на ноги, — сейчас он еще сюда припрется…

Без всякой охоты Куба съехал на первый этаж и вытолкал Малгосю в ночь. Ливень перешел в морось, казалось, что тучи растянулись прямо между антеннами. Малгося жила в микрорайоне с другой стороны Жмигродской.

— Мне надо идти, — произнес Куба точно таким же голосом, которым отец сообщал, что в окне напротив блеснул бинокль, а из сточной решетки на него пялится шпион. Девушка расставаться не желала. Тогда парень пообещал, что завтра они встретятся в школе, понятия не имея о том, что слова своего сдержать никак не сможет.

Двери в его квартиру остались открытыми. Шум как раз утих, идя по коридору, Куба поравнялся с Ярославом Стшелевичем, бывшим журналистом «Трыбуны Люду»[8], который пару лет назад клялся всем святым, будто бы видел Ярузельского, явленного городу Олава на окне военной столовой. Стшелевич мчался, колыша могучей задницей; под мышкой у него торчало нечто, что Куба принял за дрель, но это оказалась шлифовальная машинка с приделанным кругом из шкурки.

В квартире толпилось несколько человек. Подлецкая с четвертого этажа стояла и пялилась в стенку, нервно поглядывая на пана Мариана. Тот же, побагровев от усилий, размахивал руками и возбужденно вопил.