Святой Вроцлав - Лукаш Орбитовский

Через несколько месяцев она сама сдаст экзамены на экзамен зрелости, сдаст на одни пятерки, потом пойдет в высшее учебное заведение, которое сама себе выберет. Никаких проблем. Не нужно быть столь умным как Малгося, чтобы знать: в нынешние времена даже сарай способен закончить лицей, не говоря уже о выпускных экзаменах. Малгося, выпускница самого лучшего вроцлавского общеобразовательного лицея, блеснет звездочкой на занятиях по греческому языку, а потом хлопнет дверью и выедет из дома, загнанная в приводной механизм чудовищной и прекрасно оплачиваемой работы. Выедет, потому что все выезжают, в какое-нибудь приятное местечко, где никто не будет считать, будто бы она уродина.

Но Малгося умрет. Она была достаточно умна, чтобы понимать это. Быть может — если Господь Бог существует, и у него нет чувства юмора — она и вправду попадет в зеленую Ирландию (ибо, как это можно не уехать отсюда — каждый говорит об этом, словно о какой-то обязанности), найдет себе порядочного мужчину, поскольку на Западе сам факт бытия полькой дает столько же, сколько и операция по увеличению бюста, и он засыплет ее деньгами. И она умрет рано, возможно, через год после учебы. Тело ее обменяет все клетки. Входя в неведомый мир — ибо все после аттестата зрелости казалось ей переменой, сравнимой с переездом в Китай — она постепенно сбросит шкуру мечтаний и воспоминаний, и глядя на себя многолетней давности, будет видеть кого-то чужого и злобного. Если она добудет себе мужчину, работу и Ирландию, то забудет, зачем все это искала. Поскольку всего того искал некто иной, дух, блуждающий между домом и XIV Общеобразовательным Лицеем.

Мир, понятное дело, тоже отправится в задницу, поскольку, не будем забывать, нейроны Малгоси с ним сопряжены. Это хорошая новость. Быть может, дождь уже не будет лить, где-то там, в том новом свете, и уж наверняка никто из мужчин не поступит с ней так, как Куба вчера вечером.

Куба исчез несколько дней назад — последний раз она видала его в каморке блочного дома номер восемь. На следующий день он не пришел в школу, в связи с чем Малгося позвонила с вопросом, что произошло. Отец лаконично ответил, что с сыном все в полном порядке, и наверняка вскоре они увидятся. В эту ложь он влил чуть ли не бочку меда, а закончил разговор слишком быстро, чтобы девушка смогла поверить.

Потом те три дня, заполненные ожиданием. Телефон она брала даже в туалет. Малгося раздумывала над тем, не идти ли на Полянку, чего не сделала только лишь потому, что, хотя и выдумала сотню причин, ни одна не показалась ей достаточно достоверной. Быть может, у Кубы были какие-то сложности, в которых она никак не могла его поддержать, прибавляя новые вместе со своим визитом, нет — здесь дело было в чем-то другом. Малгося, которую в классе прозвали Голодным Теленком, опасалась, что Куба посчитает ее настырной девицей и вообще порвет знакомство.

А он взял и посчитал. Девушка не выдержала и позвонила вчера. Трубку он снял практически сразу, вот только голос казался странным, будто принадлежал другому человеку. В этом голосе звучали легкое раздражение, хотя и без неприязни, и еще что-то, чего Малгося не могла распознать.

Она спросила, что он делает, и почему его нет в школе.

— Ничего особенного и не делаю, — буркнул тот и прибавил, без особенной, правда, уверенности, — а в школу как-нибудь заскочу.

— Я соскучилась по тебе, — призналась девушка, и тут же прикусила язык. Эй, девица, совсем паршиво, сама раздвигаешь перед ним ноги по телефону. Малгося так бы не сказала, а вот Голодный Теленок — наверняка.

— Я тоже, — совершенно безразличным тоном сказал парень. — Больше мы не увидимся.

— Где ты? Глотнул что-то?

— Дома я сижу, и ничего я не принимал, — буркнул Куба и положил трубку. Малгося, без остатка охваченная Голодным Теленком, звонила раз за разом, но Куба отключил телефон — так ей казалось, на самом же деле он выбросил его в окно и возвратился к процессу выламывания оконного переплета, и кто знает, быть может телефон его так и валяется до сих пор под домом.

И вот теперь Малгося стояла перед школой, которую ненавидела сильнее, чем дьявол ненавидит Матерь Божью, после бессонной ночи, с макияжем словно у проститутки после пятой переоценки, с опухшими глазами и телефоном в сумочке, что был тяжелее всех угрызений совести. Ведь и вправду, все разыгралось по масштабам Голодного Теленка, так что ничего удивительного, что Куба ей попользовался. Все на что она решилась — это лишь на то, чтобы отдаться в техническом лифтовом помещении, чтобы потом умолять о возможности повторить.

Несколько месяцев тому назад, когда они были с Кубой счастливой парой, а я и думать не думал о Святом Вроцлаве, Малгося как-то спросила у своего кузена, зачем он так страшно напивается. Кузен заявил, что делает это ради женщин, которые считают алкоголиков выше всяких там культуристов, бизнесменов, актеров и эстрадных звезд, и чем больше мужик выжрал, тем большим успехом он пользуется. В отношении Михала теория нашла свое обоснование, и Малгося могла бы смеяться над пялящимися на него одноклассницами, если бы сама не глядела в том же самом направлении.

Михал стоял, бесцеремонно скрестив руки, слегка расставив ноги и задрав подбородок, как будто бы видел ауры собравшихся или же чувствовал тошноту, не позволявшую опустить подбородок. Говорил он плавно, но с явным усилием, словно бегун, который, даже выхаркивая сердце на последнем круге, все же остается королем гармонии. Ежеминутно он подносил к губам бутылку газированной минеральной воды и делал маленький глоток.

Он говорил вещи, совершенно несущественные для Малгоси, ведь кому какое дело сегодня, что после второй мировой войны всех тех нацистов схватили и перевешали. Михал же казался всем этим заинтересованным — в наибольшей же степени, некомпетентностью палача, который неправильно рассчитал вес, и осужденные просто задохнулись. Малгося подумала, что вот такому мужчине она могла бы таскать книжки в постель прямо из библиотеки.

Девушка сидела на предпоследнем ряду, одна за столом. Единственный соученик, к которому она сохраняла хоть немного привязанности, не приходил в школу уже четвертый день и без какой-либо определенной причины. Малгося чувствовала себя одинокой, но у нее даже не было сил плакаться над собой, да и зачем, раз это никак настроения не поправляет. Она лишь размышляла над тем, можно ли в возрасте восемнадцати лет быть плохим до мозга костей, или же сама она путает это с глупостью.

Выбор гуманитарного класса для Малгоси оказался просто фатальным. Ведь все что угодно можно выучить самому, и никакие знания не стоят того, чтобы проводить восемь часов в сутки в компании двух десятков тупых и заядлых девиц, которые пошли сюда только лишь затем, чтобы не изучать химию. Сейчас они клеились к Михалу своими масляными глазками, наверняка не имея понятия о том, кто выиграл вторую мировую войну, кем был Симон Петлюра[15] и считая, что Герман Геринг — это марка шоколада.

Кроме Кубы в классе было еще три парня, правда, таких, что на них не польстился бы и Голодный Теленок. Малгосе казалось, что это не люди, а ходячие идеи. Один — металлист с головкой величиной с кочан цветной капусты и такого же цвета. Он считал, будто бы история его страсть, хотя не мог запомнить хотя бы одной даты. Никто его не любил, его считали импотентом, и, возможно, потому по коридору он шествовал в одиночестве, в черном кожаном плаще, накинутом на костистые плечи.

Второй был будущим юристом в толстых очках, один из тех, кто еще в детском саду называют себя «адвокатом», зрелость же у таких проходит на том, что они таскают портфель за каким-нибудь шефом адвокатской конторы. Он единственный пытался договориться о свидании с Малгосей, подбодренный информацией о том, что та даст всегда и любому. Отказ же от встречи он посчитал коронным доказательством ее блядства.

К этим двум следует прибавить спортсмена — ловкача в слишком свободных штанах. Этот не замечал Малгосю до такой степени, что как-то раз чуть не въехал в нее на своем новехоньком «опеле».

А больше парней и не было, толпа одноклассниц сливалась для Малгоси в одну уродливую, пищащую, перекрикивающую одна другую, а вот теперь — пялящуюся массу. Большая часть из них представляла собой девушек без какой-либо идеи ради самой себя, разве что если идеей мы признаем шастание с открытым животом под конец зимы. Эти глядели на Малгосю словно на карикатуру самих себя; и неважно, что мужиков у них было больше, чем у давалки с шоссе, а Малгося спала только с двумя. Вторая, числом поменьше группа церковных мышек видели в ней служанку самого дьявола, которой нельзя подать руки, чтобы тут же чем-то не заразиться. Теперь же все пялились на Михала, образцового выпивоху и воплощение мужественности.

Тот же обширно распространялся относительно юридических последствий нюрнбергского процесса — что, мол, судили на нем за преступления, которые не были преступлениями в момент совершения; пояснял различнейшие интерпретации, так что, в конце концов, сам запутался, снизил голос, просопел и заявил: