Святой Вроцлав - Лукаш Орбитовский

В магазинах никто ничего не покупал, потому что никто не пытался продавать. Через четыре дня после рождения действовал один только «Левиафан»[12] на краю массива, издалека похожий на громадный желтый параллелепипед «Лего»-«Дупло». Студенты, возвращающиеся из клубов на автопилоте, вспоминали, что в магазине все еще горел свет, а несколько из них даже откололось от группы, чтобы узнать причину, ради которой «Левиафан», работающий до десяти вечера, до сих пор торгует. Магазин производил то же самое впечатление, что и брошенный экипажем корабль-призрак, в кают-компании которого до сих пор стоят тарелки с недоеденным супом, а под котелком горит огонь.

Птица твердит, будто бы трое студентов вошло в «Левиафан» после двух часов ночи. Там они застали полки, заполненные едой, которую никто не охранял, так что они и набрали чего могли, а один из них даже хотел побежать за машиной, чтобы захапать спиртное с верхних полок; другой же предложил, что вместо того, чтобы убегать, надо позвать сюда кого только можно — и тогда люди начнут мародерствовать, а сами они смоются. Третий пил темное пиво прямо из бутылки, заедая колбасой, и ничего не планировал, а потом положил все на прилавок и сообщил, что сейчас вернется. Отправился он в сторону Святого Вроцлава, исчез в подворотне, и больше его никто уже не увидел.

Проходили какие-то сигналы, которых никто не мог друг с другом объединить. Исчезло двое музыкантов, а синий «опель» стоял заброшенный под домом номер восемь. Телефоны в квартирах Давида и Казика поначалу не отвечали, а потом линия буквально вибрировала от плача жен, матерей, отцов и детей. Дело решилось самым банальным образом — еще той же самой ночью следующая пара полицейских попала в нарождающийся в болях Святой Вроцлав. Вернулся лишь один.

Пшемыслав Пенчак, поскольку звали его именно так, появился в отделении без своего коллеги, зато со снежнобелым лицом и глупой улыбочкой. Он заявил, что да — встретил Давида с Казиком, по уши занятых ремонтными работами на восьмом этаже, он же услышал, что здесь им хорошо, и что никуда они не пойдут. У их семей, близких, приятелей нет никаких причин беспокоиться; лучше всего будет, если бы они пришли и увидели, что у них все в порядке. В отделении спрашивали, зачем и ради чего, пока, наконец, один старый полицейский, который, если верить рассказам, поймал самого Люциана Станяка[13], почесал свой багровый нос, подергал себя за ус и сказал:

— Какой еще ремонт?

Пенчак шепнул, что он понятия не имеет, но никогда ничего подобного не видел.

— Там все пашут, в большом согласии, вот только не знаю, с какой целью, — снизив голос, рассказывал Пенчак. — Все вместе, молодые со стариками, работяга сдирает обои рядом со студентом. Никто ни о чем иной и не думает. Работает весь дом. Квартирные двери распахнуты. Я видел многих нариков, но это не нарики. Они просто пашут, и ничего иного им в головы не приходит.

Часть слушающих отметила, что пальцы Пенчака все время бродят возле серебряного крестика на груди.

— Ну а Милярчик?! — выпалил кто-то, имея в виду другого полицейского.

— Остался, — тотчас же ответил Пенчак. — Сказал, чтобы ему позвонили.

— Остался? — буркнул старший. — А на кой ляд?

Пенчак пожал плечами. Говорил же он голосом человека, который, скорее, умрет, чем скажет правду.

— Он остался, потому что делает там ремонт. Стенки сдирает, — сделал он вдох, — так мне это и сказал.

Если память мне не изменяет, в течение первых пяти дней на территории Вроцлава, если не считать людей из блочных домов между Балтицкой и Жмигродской, пропало около двух десятков человек. Часть исчезновений, обманывать себя не следует, имела причины совершенно прозаические. Пропал, к примеру, почтальон Лещинский. Перепуганная супруга получила откуда-то информацию, будто бы он отправился с почтой в жилмассив на Полянке и уже не вернулся. В браке они состояли пятнадцать лет.

Кароль Лещинский предавался привычкам, которые его жена старалась искоренить. Никогда он не возвращался домой сразу после работы, всегда заскакивал в одну из местных пивнушек на две-три кружки пива. Этой границы Лещинский никогда не переходил, но его супруга, Галина, подозревала, что ее благоверный любит глотнуть сотку или две между посещениями почты.

Каким бы он там ни был, но домой являлся всегда до десяти вечера, так что сейчас должно было произойти нечто ужасное. Из всего города доходили беспокоящие известия — какой-то придурок бегал по домам, бил людей по башке, а потом уже резал в каком-то из подвалов Старого Города; а не далее как вчера, под позорным столбом на Рынке встал некий тип с тюремной татуировкой на щеке и орал во все горло, будто бы все скоро пойдет к чертям собачьим! Совершенно все — то есть: не одна только Нижняя Силезия, ни даже Польша, но весь свет, от ледовых шапок на полюсах до самого экватора. Спасется один только Святой Вроцлав, чем бы эта штука не была, так что будет лучше уже сейчас подписаться в дома на Оборницкой и ожидать там последних дней.

Галина достаточно наслушалась про этот странный массив, где пропадают люди и, скорее всего, действует некая мрачная секта. Перед полуночью из автомобилей у двухполосной дороги можно было видеть ничем не примечательную ее фигуру, закутавшуюся в бурое пальто и залитую дождем. Светлые волосы прилипали к лицу, ежеминутно она протирала очки, чтобы видеть хоть что-нибудь, кроме водных струй. Женщина пошла напрямик, по превратившейся в грязь земле. В окнах горели огни.

С собой Галина взяла несколько сотен злотых — все, что было под рукой — и немного золотых украшений, это уже на всякий случай. Она планировала спросить в лоб: был ли здесь Кароль, куда он подевался, и что следует сделать, чтобы его вернуть. Всю дорогу женщина плакала, но, войдя в темную подворотню, она обрела смелость. Если я могу верить самому себе, добралась она не выше четвертого этажа, где и обрела свое предназначение.

Не ошиблась она в одном. Кароль действительно попал в Святой Вроцлав, но провел там не дольше минуты. Он достаточно наслушался об этом месте, а увиденное лишь укрепило его в уже принятом решении. Он чувствовал, что если бы остался там хоть на миг дольше, то стал бы похожим на тех странных людей, которые света белого не видели кроме разрушения стен, потолков и полов. Уже на воздухе, бредя по дождю, он подумал, что его жизнь очень даже похожа на здешнюю. После этого он снял такси и попросил остановиться неподалеку от собственного дома.

Он следил за тем, как его Галина выходит около одиннадцати, вся на нервах, садится в такси и направляется в сторону Оборницкой, к жилому блоку возле улицы Броневского. Почтальон поехал за ней, на подходящем расстоянии, а когда увидел, как жена исчезает в одном из корпусов, понял, что победил. Теперь он уже был свободен.

Я не могу понять лишь одного — почему никто ничего, так, на самом деле, и не сделал, почему так долго ожидали. Теперь то мне известно, что ничего сделать и нельзя было, но в первые дни такие люди, как комендант Роберт Януш Цегла не имели об этом понятия. Они могли выслать ударные силы, даже танки, и все, понятное дело, пропало бы. Но причины пассивности были другие. Какие? — размышляю я теперь. То ли это Святой Вроцлав призывал, одновременно ослабляя волю, точно так же, как лишил он воли Казика среди собственных стен? Или, возможно, все люди уже ужасно устали и не были способны к движению, кроме того, чтобы повернуться на другой бок. К имитации какого-то действия… Потому ли никто так долго и не пытался сделать хоть что-нибудь?

Ведь это место, просто-напросто, было, и, по крайней мере, на первый взгляд никому ничего плохого не сделало. Находящиеся внутри люди казались счастливыми. Святой Вроцлав никого не заставлял прийти, каждый лез в него добровольно, а кто хотел — мог прожить целую жизнь в перекрестке от черных стен и даже не глянуть в их направлении.

Михал понятия не имел о Святом Вроцлаве, а если даже и имел, то совершенно забыл, обремененный другими хлопотами. Проснулся он неожиданно, как будто бы кто-то невидимый захлопал в ладоши прямо перед небритым лицом. Он приподнялся на локтях и выглянул в фиолетовое окно. Обычно, в это время выходило Солнце. Михал встал, и хотя находился в нескольких сотнях метров от Святого Вроцлава, размышлял он лишь о том, что произошло за последние два дня.

Когда я жил во Вроцлаве, то частенько видел Михала, понятия не имея, что это он. Тот производил впечатление мальчика из хорошей семьи и с большими деньгами, которого вдруг постигло ужасное несчастье. Всегда он ходил быстро, его ноги, казалось, совершенно не касаются земли. Спину он держал прямо, а вот голову склонял вперед, как будто подставлял шею под удар палкой. В моей памяти почему-то застряли выпученные глаза с красной паутинкой полопавшихся сосудов. Я никогда не мог определить цвета его лица — один раз он казался мне совсем зеленым, в другой раз — бледновосковой, словно свеча над покойником: всегда он шел слишком быстро, чтобы я мог толком приглядеться.