Юрий Данилович: След - Андрей Косёнкин

В семнадцать лет Василий восстал на отца. Посажен он был тогда на княжение в Великом Новгороде. Какие заботы в семнадцать лет - чти отца своего, да и только! Отцу-то, поди, видней, как дела государства решать. Однако, когда Александр, перечислив татарам в данники всю Низовскую землю[3], привёл с собой татарских сыроядцев и в Великий Новгород, Василий не согласился с отцом. Нашла коса на камень, дикий норов на дикий норов! Да только разве можно было тягаться Василию с Александром?

Гневен был Александр Ярославич, достал сына и во Пскове, куда тот бежал после неудачного мятежа. Право слово, чудом живым оставил. Но, знать, на весь остаток дней напугал. Советчиков да потакщиков покарал жестоко, а иным прочим мятежникам по милости кому ноздри велел порвать, кому глаза выколоть.

«Мол, на что вам, новгородцам, зенки-то, когда вы ими все одно не то, что есть, видите!»

Василия с глаз долой, из сердца вон отправил в Суздальскую землю доживать на обочине. От вины ли перед батюшкой, от позора ли, но всю остатнюю жизнь (не слишком долгую - умер он тридцати одного года) Василий глядел на мир только в пьяные глаза. Видать, тверёзому-то тошной жизнь стала.

Где бы теперь ни появлялся Василий - да хоть в том же Новгороде, - пиво да меды при нём рекой текли. Правда, пиры его были тихи, хотя и людны. Кого ни попадя поил князь. Оглядит, бывало, застолье притихшее и скажет:

- Не для вас жалко, люди, но вас жалко, бедные…

Видать, и пил, всех жалеючи!

Лишь перед смертью простил батюшка Василия.

А по отношению к другим сынам распорядился Александр Ярославич по справедливости.

Надежде и любимцу своему Дмитрию, что после Василия сидел в Великом Новгороде, отдал дедову отчину, изрядную жемчужницу русской земли - Залесский Переяславль.

Дмитрий-то и тогда уже, ещё не изжив отрочества, успел отличиться многою воинской доблестью. И на Литву новгородцев водил, и на водь… Знать, на роду ему было написано великим воином стать, да только не все, что можется, - исполняется. И неприступную датскую крепость Раковор низложил, и Дерпту грозил, и немцев бил, а кто теперь помнит про то? А вот о том, как Русь от разора не уберёг, как к Нагаю за помощью бегал - помнят! Повинен ли? Знать, повинен…

Третьему сыну, Андрею, Александр Ярославич оставил в наследство Волжский Городец. Тоже, между прочим, славный городишко и обильная вотчина. Да видно, тогда уже зависть Андрюшке глаза застила! Хорошо ещё младшему Данилке не позавидовал. Благо завидовать было нечему.

- Даниил никогда не роптал ни на хромую свою судьбу, ни тем паче на батюшку, которого он не знал, но который всегда в глазах его оставался не то что бы благодетелем, но иконой, достойной моления.

Как бы мало ни значил Даниил для батюшки (ко времени его смерти он и первого пострига[4] не достиг), в отцовом завещании нашлась и для него строка. Отдал он Даниле во владение дальнюю сторону, Москву завалящую. Так себе, мал городок и удел не удел в дремучем Залесье, стоявший в стороне от больших гостевых дорог.

Той ли задумкой руководствовался батюшка, нет ли, но теперь, спустя время, Даниил вполне оценил его прозорливую заботу о нём, беззащитном. Ведь если бы отец был более милостив к нему и выделил на прокорм вотчинку поважнее, так ещё неизвестно, был бы он жив по сю пору али нет? На лакомый-то кусок всегда найдётся рука почесучая… До сих пор удивительно: как это Андрею ранее в голову не пришло присовокупить к своим владениям Московию. Тогда ещё, когда мал и несмышлён был Даниил.

Или в ту пору сам Андрей другим был?

Да нет - сколь помнит его Даниил, всегда он был одинаков - чисто утроба ненасытная…

Сиротство само по себе беда. Однако и беда беде - рознь. Горьким было сиротство Данилы, и безотрадны детские дни. Андрей по братскому старшинству, хоть и старше-то был всего на десяток лет, не велел отпускать Данилу в глухую Москву, не отдал в воспитание боярам владимирским, а взял его под свою опеку. Мол, родная кровь, при мне и целей будет, а чему надо, я его и сам выучу.

Выучил, пёс!

Впрочем, теперь и по этому поводу Даниил Александрович не сокрушался. Те десять лет, что он провёл в бесправных приживалах на Городце, научили его умению ждать, смирять себя даже тогда, когда нет сил терпеть, сносить унижения ради будущей выгоды. Лишь терпение было его оружием против вздорной, каверзной, капризной, злой и насмешливой воли старшего братца. Но уж этим оружием Даниил овладел в совершенстве!

Необходимо заметить, что ни насмешки, ни издёвки и даже ни побои не сломили характер Даниила. Вот уж норов так норов! Он готов был холопствовать перед братом, а то и перед его нетрезвыми боярами, он юродствовал, прикидывался совсем скудоумным, чуть ли не скоморошил в угоду Андрею, но всё это лишь для того, чтобы прочнее запомнить своё унижение, чтобы вернее и злей отомстить потом, когда придёт время. А в том, что такое время придёт, Даниил ни на мгновение не сомневался.

Даже хромотой своей (а Даниил Александрович был хром) он был обязан Андрею.

Как-то ради забавы Андрей приказал оседлать для брата злого, необъезженного жеребца. Между прочим, как теперь понимал Даниил Александрович, та забава вполне могла кончиться его гибелью. Да и кто знает, была ли то забава?

- Что ты, Данила, за князь? В Москву вон просишь тебя отпустить, а на кобыле-то трюхаешь хуже бабы! - подначивая, ухмыльнулся Андрей, ощерив длинные и по-звериному узкие зубы. - Как на войну-то пойдёшь, коли придётся? Али пешцем?

Окольные угодливо засмеялись шутке, хоть в шутке той вовсе не было правды. В свои двенадцать лет Данила сидел в седле не хуже татарина. Вот только кобылок ему подставляли в насмешку всегда несуразистых. Каким соколом на такую ни взлети, она всё равно при ходьбе на бочок завалится. А ежели к тому же хрома на все четыре ноги?

- Ну дак что? Усмиришь жеребца-то?

А жеребец и правда был знатный - злой, чёрный, от степняков. Конюхи с опаской к нему подходили - весной табунец пригнали, а он за три месяца ни разу под седлом не ходил.

Чуял Данила подвох. Легче было отсмеяться, прикинуться рюхой непутной: что ты, мол, брат, какой из меня ездец? Мол, упаду - убьюсь!..

Да что-то вдруг клином в сердце вошло, не захотел уступить Данила. Ведь, в конце-то концов, и в нём бежит, бродит, томится непокорная кровь Ярославичей, яростный, неустрашимый норов отца - сколько ж его скрывать?

- Али оглох, Данила?

- Да нет, брат, слышу тебя, - севшим вдруг голосом ответил Данила и облизнул пересохшие губы. - А слово-то верное твоё?

- Какое слово?

- Коли я этого коника под узду сведу, путь мне на Москву дашь?

- Али я обещал тебе?

- Али я ослышался?

- Хитришь, брат, - усмехнулся Андрей, поняв уловку Данилы, который и в самом деле решил извлечь из внезапного предприятия выгоду. - Ну ладно, будь по-твоему. Коли усмиришь жеребца, я тебя на том жеребце и в Москву отпущу.

- Так ли, брат?

- Так, брат! - подтвердил Андрей и зло вывернул шею, задрав подбородок с жиденькой, ни разу ещё не стриженной бородкой к небу. То был явный знак, что обманет Андрей и обещания не выполнит.

Данила поглядел на вытянутые, напрягшиеся жилы на шее брата, все понял, однако отступать не захотел. Всякому терпению приходит конец, и наступает время напомнить о своём достоинстве, если не хочешь потерять его насовсем.

До сих пор Даниил Александрович помнил, как он шёл к тому жеребцу. Каждый шаг свой помнил. Жеребец, как Андрей, зло гнул шею, косил на приближавшегося Данилу сизым глазом и, фыркая, задирал с сиреневым отливом губу: мол, подойди, подойди только ближе…

И Даниил подошёл и вспрыгнул в седло. Изумлённый лёгкой тяжестью на своей неприкосновенной спине, конь понёс со двора. А Даниил не понужал его, дал мчаться изо всех сил, словно обещая коню (как брат Андрей только что обещал ему Москву) и новый табун, и выпас, и водопой, и кобылиц, и волю, волю, волю!..

Долго жеребец, не столько напуганный, сколько обольщённый обещаниями Даниила, нёс его по ополью, но нигде не нашёл ни нового табуна, ни водопоя, ни кобылиц… и главное, воли он не нашёл, потому что, когда устал, вдруг почувствовал твёрдую руку наездника, а на губах жёсткие удила.

На княжьем дворе устали ждать Даниила. Тем больше было изумление охочих до скалозубства городецких бояр и самого Андрея, когда усталый, пропылённый, как мучной мешок, Данила-московский не бесправным княжичем, не дитём понукаемым, но князем въехал во двор на усмирённом коне, тяжко поводившем боками.

Тогда в первый раз Даниил испытал пьянящее чувство победы. Впервые ему открылось чувство, которым жил и к которому всегда стремился его великий отец. В этой маленькой победе - не над братом, а над самим собой - он вдруг ощутил себя равным отцу и тем возвысился. До брата в сей момент ему просто не было дела. Он был ПОБЕДИТЕЛЕМ, а победителям нет дела до побеждённых!