Юрий Данилович: След - Андрей Косёнкин

Тогда в первый раз Даниил испытал пьянящее чувство победы. Впервые ему открылось чувство, которым жил и к которому всегда стремился его великий отец. В этой маленькой победе - не над братом, а над самим собой - он вдруг ощутил себя равным отцу и тем возвысился. До брата в сей момент ему просто не было дела. Он был ПОБЕДИТЕЛЕМ, а победителям нет дела до побеждённых!

Над двором царила мёртвая тишина. Даже воробьи от греха подальше упорхнули повыше на тесовые скаты теремной крыши и оттуда, клоня головки, остро взглядывали на затихших людей: что будет, ой, что-то будет!..

При виде Данилы, гордо въехавшего во двор, на покорном конике, лицо Андрея исказила судорога злобы. Он, самовлюблённый, тщеславный, без меры завистливый, болезненно переносивший любое, самое малое превосходство над собой, стоял на собственном дворе под уклончивыми взглядами ближних людишек, точно оплёванный.

И кто смеялся над ним? Данилка-отрок! Князёк безудельный! Приживал! Нахлебник! Ничтожество!.. - Нет, такое унижение было выше Андреевых сил!

С трудом преодолевая судорогу злобы, Андрей растянул тонкий рот в подобие улыбки:

- А ты, брат, ловок, гляжу! Научи-ка меня, как ты дикого зверя ластишь.

- Так ведь лаской, брат, - ответил Данила.

В упоении победы, а то и в ожидании заслуженной похвалы, на мгновение он забыл, с кем имеет дело, а потому не ждал каверзы и подвоха, и оттого не разгадал намерений брата.

- Эка, невидаль, лаской, - улыбаясь все той же тонкой, неверной улыбкой, медленно подходя к верховому и держа в руках плеть, - сказал Андрей. - Лаской, брат, бабу берут, а дикого зверя али приластишь? - Улыбку вновь утянуло в судорогу. И, подойдя к коню сбоку на доступное расстояние, он зло подмигнул Даниле: - А вот так-то не пробовал? - И вдруг вмах по глазам охлестал коня плетью.

Ослеплённый внезапной болью, обезумевший от коварного людского предательства и обиды, конь вскинулся на дыбы, метнулся в одну сторону, в другую и понёс, не разбирая пути.

Наконец-то взявшая в толк, как себя повести, дворня улюлюкала вслед:

- Держись, княжич, держись!

- Гля-ко, не упади! Их! - За хвост его май!

А Андрей стоял посреди двора, дёргал шеей, все ещё не в силах согнать с лица судорогу и хохотал:

- Держись, брат!

Где уж тут было удержаться! Жеребец не просто боролся с наездником, жеребец готов был его уничтожить. Человек на спине сначала обольстил его обещаниями о вольной воле, о сытных выпасах, о водопоях и ласковых кобылицах - и обманул! Потом тот седок покорил его силой, жеребец смирился и поверил в его добрую силу - и он опять обманул!..

В диком беге, в яростном противоборстве справиться Данила с взбешённым конём, конечно, не мог. Как он ни рвал узду, как ни цеплялся за гриву, а всё же наново не переломил жеребца, скатился ему под брюхо. Если рассуждать здраво - чудом остался жив, отделался лишь увечьем, сломав кость на левой ноге в лодыжке.

Подбежали гридни[5], подхватили под руки, принесли на двор.

А там Андрей сочувственно головой качает, жалеет, чуть не слёзы в глазах:

- Что ж ты, Данилко, так-то? Пошто погнал-то? Рази я не учил тебя: зверь-то - не баба, с ним надоть лаской… Чай, не убился, брат?

- Небось не убился, брат, - процедил сквозь зубы Данила, кажется, впервые не сумев скрыть ненависти во взгляде.

Андрей внимательно посмотрел на него и улыбнулся:

- Не убился - ну и ладно. Знать, не судьба. Так, глядишь, и меня переживёшь, а?

- Неведомо.

- Эх, - укорил Данилу Андрей, - на брата злобу таишь… А я, ведь тебя жалеючи, за тебя опасался, кобылок-то все не ладных тебе подставлял. Рази не обижался ты, брат? - все глумился Андрюшка, не давая отнести Данилу к лекарке. - Видел, что обижался. Дай, думаю, справного жеребца ему подарю. Да, знать, рано тебе нравным конём владеть. А, брат?

Даниил смолчал, признавая своё поражение. Но и этого было мало Андрею, никак не мог он выместить злобу за то поражение, которое нанёс-таки ему младший брат.

И он осклабился той длиннозубой ощерой, которую почитал за улыбку и пред которой предстояло трепетать, впадать в смертный столбняк многим, многим ещё на Руси.

- Али я не предупреждал тебя, братка, - не садись на коника, коник - бешеный…

«Сам ты пёс бешеный! Истинно, бешеный…» Однако тогда лишь подходила пора в полную дикую силу проявиться подлой натуре городецкого князя…

Глава третья

Тринадцать безвременных лет со смерти Невского прошли в тягомотной борьбе за великий владимирский стол между его братьями: Василием Ярославичем Костромским и Ярославом Ярославичем Тверским.

Годы безлепые, хотя уже тем хороши, что не больно кровавые. Впрочем, лишь относительно иных лет, потому как без войны да междоусобий, почитай, что полного года ни разу не проходило. Отчего нет-нет, да и закрадётся в неразумную голову безутешная мысль: а может, скучно русским-то в своей обильной земле вообще без войны? При этом во всю-то историю довольно редко приходило им на ум воевать землю чужую - куды ходить далеко, когда своей немерено. Воюй, кому с кем захочется! Поднимайся, Москва, на Владимир! Иди, Кострома, на Москву! Обложим-ка, ярославцы, смоленцев, подсмолим их ещё чуток! А лучше грянем всем миром на Тверь али Новгород! Чуть где кто получше зажился - того и дави! А кто слабину допустил, у того и хапай скорей!..

По зависти, по зависти все живём, а ещё по пословице, которой иным народам в толк не взять нипочём: бей своих, чужие бояться будут!

Экая несуразица! Но это не к делу, а к слову…

Итак, тринадцать лет тягались промеж собой младшие Ярославичи за великий владимирский стол. Но то лишь звание одно, хотя и лестно, конечно, когда великим князем тебя величают. На самом-то деле тягались братья не за Владимир, потому как никто уж из великих князей во Владимире не сидел. Каждый предпочитал оставаться в своей вотчине. Тогда об чём же нужда?

А нужда у всех великих князей владимирских была об одном: о вольном Великом Новгороде. Сюда стянулись и здесь переплелись в тугой запутанный узел все пути и все интересы

Руси. Злой, увёртливый, неподатливый узел, который, как видно, только и можно было перерубить мечом.

Далека была ещё та грозная и безжалостная рука, что поднимет тот меч. Однако сталь для него уже калилась. Но не ведали того кичливые новгородцы, бахвалясь своей «вольностью во князях»…

Что уж говорить про добродушного, хотя по породе и хитрованистого Василия Костромского или же сметливого, но лишённого решимости Ярослава Тверского, когда сам Александр Ярославич Невский многие обиды претерпел от тех новгородцев, когда и он не сумел ни вразумить, ни примирить их с Русью.

Так и тягались тринадцать лет. То Ярослав, полаявшись с вольным городом, побежит в Орду за татарами, а Василий встанет ему на том пути поперёк, якобы радея за русскую землю, то охочие до срамословия новгородцы заступника своего Василия оскорбят до такой нестерпимой обиды, что он тут же сам о татарах вспомнит.

Так и шло…

А меж тем то литвины чуть до Твери не дойдут, то корела поднимется, то датчане вовсе стыд потеряют, то немцы… Да мало ли охотников на бесхозное…

Так вот, первым защитником новгородцев, да и всей земли явился в ту пору сын Невского Дмитрий. Где какой неуряд, туда и зовут его с верными перяславцами. И он, сын, достойный отца, никогда не увиливал. Как достославный Мстислав Удалой[6], нигде не зная прибытку и личной выгоды, из одной лишь боли за справедливость и русскую честь всегда готов был подняться в поход.

На корелу - так на корелу, на литвинов - пожалуйста! Да тут он ещё женился на Марии, дочери псковского князя Довмонта, перешедшего в Русь от литвинов. Довмонт этот (боевой и знаменитейший тогда князь, о котором было б время, много можно было чего поведать) служил сначала идолам, как и все его соплеменники, но очнулся от идольского служения, как от сна, пришёл во Псков, принял истинную веру Христову и, как сказано о том людьми умными и, что называется, не нам чета: «Оправдал сию доверенность подвигами мужества и ненавистью к соотечественникам…»[7]. Разумеется, бывшим. Ну, да речь не о том…

Однако удивительно, как тесть с зятем на славу сошлись. Вместе они громили и датчан, и немцев, и прочих. Вместе хвалёный и неприступный Раковор в пух и прах разнесли, и Нарву вернули, и Дерпту, и Ревелю, и Колывани грозили, да так грозили, что одного слова их было довольно, чтобы заставить противников подписать тот договор, какой русским был нужен. Хотя, конечно, какой с ними договор? Вернётся Дмитрий в свой Переяславль, а Довмонт в свой Псков, те опять за своё - поди догони.