Российская белая эмиграция в Венгрии (1920 – 1940-е годы) - Сборник статей

Не чуждый наиболее влиятельным в 1920-е годы хортистским деятелям внешнеполитический прагматизм, заставлявший их сторониться явных авантюр, более всего проявился именно в отношениях с Советской Россией, а затем СССР. Хорти и его окружение с крайней враждебностью и страхом относились к большевизму, тем более, что коммунистический эксперимент 1919 г. в их собственной стране воспринимался как одна из непосредственных причин краха исторической Венгрии в границах королевства «святого Стефана (Иштвана)»15. Однако при всей взаимной ненависти СССР и контрреволюционную хортистскую Венгрию сближали не только неприятие Версальской системы, но и общие территориальные претензии к соседней Румынии, что создавало почву для конкретного сотрудничества. Уже начиная с 1922 г. происходят первые попытки сближения Будапешта и Москвы по дипломатической линии16.

В дальнейшем на негативное отношение хортистской элиты к белой эмиграции (не только в самой стране, но и в более общем плане) повлиял наряду с более прагматическим отношением к СССР и еще ряд факторов. Во-первых, мощная белая эмиграция в Королевстве сербов, хорватов и словенцев поддержала территориальные претензии молодого югославянского государства к хортистской Венгрии. Такую же позицию занимали в сущности и русские эмигранты, поселившиеся на юго-западе Венгрии, в г. Печ и его окрестностях, до 1921 г. находившихся под югославской оккупацией. Собственно говоря, они и осели в этих землях в расчете на то, что они отойдут к КСХС (будущей Югославии). В 1922 г. не хотевший враждебности со стороны Хорти Врангель даже счел нужным командировать в Будапешт из Парижа своего доверенного, генерала Марушевского, которому было поручено успокоить венгерское правительство в связи с интенсивной работой русских белогвардейских организаций на территории Сербии и Румынии и заверить его в «неизменных симпатиях» барона Врангеля17.

Во-вторых, российские эмигранты-монархисты, поселившиеся в Венгрии, поддерживали более тесные связи с так называемыми легитимистами, т. е. той частью венгерской аристократии, которая выступала за реставрацию Габсбургов на венгерском троне. В 1921 г. последний из коронованных Габсбургов, Карл, в расчете на поддержку легитимистов дважды пытался восстановить свою власть в Венгрии. Однако регент Хорти и его окружение решительно пресекли эти попытки, поскольку были уверены, что возвращение Габсбургов не только усилит сплоченность соседних молодых государств на антивенгерской платформе, но и осложнит отношения Венгрии с некоторыми другими державами (в том числе с Италией), затруднит выход хортистского режима из внешнеполитической изоляции.

Ошибочный выбор русской монархической эмиграции в пользу легитимистов лишил их политического доверия хортистских властей и основной части венгерской политической элиты.

В-третьих, часть русских эмигрантов, проживавших в Венгрии, поддерживала связи с непримиримо враждебной хортистам Чехословакией, а провозглашенная президентом Масариком «русская акция» помощи эмигрантам была воспринята в Венгрии с подозрением, как своего рода средство подкупа российских беженцев (не только в самой Чехословакии, но и за ее пределами) с тем, чтобы заставить их принять Версальскую систему, на пересмотр которой решительно была направлена вся внешняя политика хортистского режима. В 1930-е годы ситуация еще более усугубилась в глазах венгерской политической элиты. Когда ненавистная Хорти Чехословакия (по его выражению, «злокачественная опухоль Европы») стала ориентироваться на союз с СССР, а в 1935 г. заключила с ним договор, это дало регенту венгерского королевства основания в переписке с Гитлером сделать вывод о том, что славянство сейчас «почти идентично с большевизмом»18.

Хотя среди российской политически активной эмиграции в Венгрии более приемлемые для властей германофилы однозначно преобладали над совершенно неприемлемыми франкофилами, полного доверия не было и к первым. В приводимом в нашем сборнике документе (записке, подготовленной в венгерском министерстве обороны) отмечалось: хотя в среде русских монархистов некоторые считают себя германофилами, но прежде всего они являются панславистами и будут поддерживать любую державу в той мере, в какой она будет способна оказать поддержку панславизму. В Венгрии еще с середины XIX века в силу исторически сложившихся обстоятельств (пророссийские ориентации значительной части национальных движений славян Дунайской монархии, решающая роль России в разгроме венгерской революционной армии и подавлении революции в 1849 г., столкновение интересов российской и венгерской политических элит на Балканах в последней четверти XIX – начале XX в.) панславизм традиционно воспринимался как главная угроза самим основам государственного существования19. Стратегическую позицию венгерских правящих кругов, остававшуюся неизменной до конца Первой мировой войны, довольно откровенно выразила еще в 1860-е гг. газета «Pesti naplo»: «Мы считаем, что не заслуживает права называться венгерским политиком тот, кто главной опасностью для Венгрии считает не русскую, кто не в естественных противниках русских видит естественных союзников Венгрии»20.

Таким образом, на отношение к русским эмигрантам были спроецированы традиционные антиславянские и антирусские комплексы и страхи венгерской (и не только консервативной21) политической элиты. Российский монархизм представлялся традиционным врагом, опорой центробежных национальных движений, приведших в конце концов историческую Венгрию к трианонскому краху. И дело в принципе не менялось от того, что некоторые русские монархисты при решении тактических политических задач избрали себе в качестве временного союзника хортистский режим. Венгерские чиновники также осознавали, что тяжелые жизненные условия вынудят эмигрантов принимать материальную поддержку независимо от их убеждений. Как явствует из документов, приводимых, в частности, в статьях А. Колонтари и И. Халаса и в настоящем сборнике, в министерстве обороны считали необходимым ограничивать не только деловую, но и светскую активность русских эмигрантов во избежание занятия некоторыми из них таких общественных позиций, которые дали бы им возможность вести разведывательную деятельность. Таким образом, ни о каком серьезном доверии официального Будапешта к русским белоэмигрантам речи быть не могло. Белым офицерам, симпатизировавшим режиму Хорти, трудно было рассчитывать на ответную взаимность. Тем не менее, как показывает в своих исследованиях А. Колонтари, на отказ венгерской стороны от ратификации подписанного в 1924 г. договора с СССР повлияло в определенной степени давление русской белой эмиграции (ее видный деятель, представитель Врангеля А. фон Лампе добился для этого аудиенции у самого Хорти).

Сближение хортистов и Белого движения, обусловленное общностью важных тактических целей, едва наметилось в 1919–1921 гг., но в сущности так и не состоялось. Планы использования эмигрантов против Советской России были отброшены в Будапеште в виду их нереальности, осталось лишь подозрение к людям, склонным к политическим авантюрам. По мере того, как на первый план в политической жизни Венгрии выдвигались не правые экстремисты, а традиционные консерваторы эпохи дуализма (со своими представлениями о приоритетах венгерской политики, своей системой ценностей, и отдававшие предпочтение привычным им методам), возвращалось и традиционное недоверие к России.

Таким образом, идеи использования российских эмигрантов в интересах венгерской внешней политики были отброшены, сочувствие властей к беженцам из России уступало место подозрению, что отнюдь не благоприятствовало и без того тяжелому положению русской диаспоры22. Общая ситуация с русской эмиграцией в Венгрии заметно отличалась от того, что наблюдалось в славянских странах, и более того, едва ли было бы преувеличением сказать, что Венгрия была одной из малопривлекательных для беженцев из России европейских стран.

Существовал целый ряд факторов, препятствовавших притоку русских эмигрантов в Венгрию. Во-первых, Венгрия не была славянской страной, а потому в данном случае отсутствовал такой мотив, как чувство славянской взаимности. Во-вторых, культурные связи до революции не были слишком интенсивными23. В-третьих, нельзя сбрасывать со счетов такой фактор, как трудность языка. Французским, немецким и английским языками в той или иной степени владела значительная часть эмигрантов (во всяком случае тех, кто принадлежал к высшим слоям дореволюционного общества), тогда как славянские языки были более доступны. В-четвертых, враждебные отношения двух стран до 1918 г. и русофобия венгерской политической элиты, о которой речь уже шла выше. С другой стороны, факторами, способствовавшими притоку эмигрантов, были расположение страны в центре Европе, в соседстве с такими важными пристанищами эмигрантов, как Чехословакия и Югославия, относительная дешевизна жизни в Венгрии середины 1920-х годов, а также относительная близость России (мотив этот играл определенную роль в начале 1920-х годов, когда многие надеялись на скорое возвращение на родину24).