Сломанная любовь - Евсения Медведева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За этими мучительными размышлениями, основанными исключительно на догадках и домыслах, я почти домчался до «Яблоневого» и уже хотел было свернуть в проулок, как заметил её…
Сладкова стояла у обочины, мечтательно смотря вдаль над рекой, где после дождя разливалась радуга. Притормозил, зная, что будет происходить дальше. Олька закрыла глаза, обернулась вокруг себя дважды и прыгнула… Ей не помешали высокие каблуки, она не испугалась облака пыли, что поднялось, она просто выполняла свой ритуал с детства…
Могу сердиться, могу рассыпаться от ярости, могу даже ненавидеть и всем сердцем желать придушить эту гадину, что сердце мое украла! Но только когда один… А когда рядом с ней, то смотрю, и мышцы расслабляются, сердце перестает отбивать ритм, грозящий инфарктом, а губы в спазме растягиваются, превращая меня в дурочка.
Подкатил к ней тихо, но она словно почувствовала, поэтому вздрогнула и хотела было спрятаться в ромашковом поле, что тянулось бесконечно вплоть до речного берега, но я поймал её за локоть прямо в открытое окно.
– Хм, а ты всегда шустрой была, Сладкая.
– Ты и в прошлом наделял меня качествами, которыми я не обладала, – Оля даже оборачиваться не планировала, сильно дергала рукой, явно доставляя себе боль и гарантируя синяки от моих пальцев. Думает, пожалею её и отпущу? Нет!
– Зато я обладал тобой, Сладкая, – я улыбнулся и выскочил из машины, перехватывая руками, чтобы не дать ей рухнуть в овраг. – Ты же помнишь, да?
– Не помню, Королёв! Ничего я не помню уже, столько лет прошло. И ты забудь меня. Сотри из памяти, прошу тебя!
– Олька Сладкова любит Королёва, – приблизился к её лицу, чтобы в глаза заглянуть, которые могли вызывать дождь.
– Садись в свою дорогую тачку и проваливай, Королёв! Дышать с тобой рядом не могу, воздух накаляешь, ожоги оставляешь и наслаждаешься болью моей! Ненавижу!
– Ненавидишь? – я рассмеялся, даже зло как-то получилось. – А за что? Ведь это ты сбежала! Ты! Бросила меня подыхать! Ты… Это я должен ненавидеть тебя, Сладкая…
– Бросила? – зашипела Оля, обернулась на ромашковое поле и, схватив за руку, потащила к машине. Она распахнула дверь и стала с силой подталкивать меня. Глупышка… Тонкие ручки врезались мою грудь, пальцы сминали футболку, царапая длинными ногтями кожу до боли. – Это я тебя бросила? Я?
– Ты, Сладкова! Ты! Собственной ручкой подмахнула заявление о совращении! Я твой почерк из сотни узнаю, – оторвал её руки от себя и вытащил кошелёк с документами, где в прозрачном отделении вместо прав лежало свернутое в несколько раз заявление с её подписью и крохотная, истертая моими пальцами фотография девчонки с огромными серыми, как мокрый асфальт, глазами. – Твое? Отвечай, мать твою!
– Что ты несешь? Какое заявление? – Оля замерла и задрожала, как лист осиновый, поддёргивающимися пальцами потянулась к документам. – Мирон! Какое заявление? Говори!
Её крик рванул, как бомба, что заставила голубей, топчущихся вдоль дороги, взметнуть в воздух. А мне плохо стало… Не врёт она… Огромные глаза заполнились слезами, от щек отлил румянец гнева, уступая место мертвецкой бледности, а губы затряслись, предвещая надвигающуюся истерику… Но не случилась она, потому что её отвлёк странный шорох из зарослей шиповника за обочиной, а ещё через мгновение на дорогу выпрыгнул пацанёнок, чье лицо было спрятано в ворохе сорванных ромашек.
– Мам, уже хватит? – пацаненок тряс «букетом», что был вырван с корнями, с которых земля осыпалась прямо на белые носочки. – Столько ромашек хватит?
– Мам? – машинально повторил я.
– Уезжай, Королёв! Уезжай! – схватила Олька меня за руку, пытаясь отвлечь внимание на себя. Дергала изо всех сил, но я словно не слышал её. Даже не шевельнулся, принимая её жалкие попытки предотвратить неизбежное. Она тихо скулила, стараясь не напугать мальчишку, кусала губы в кровь, а по щекам текли реки слез. – Я умоляю, уезжай. Не сейчас, Мироша… Не сейчас! Мы поговорим, но потом. Позже. Я обещаю тебе! Обещаю, слышишь?
– Здорово, мужик! – я легонько оттолкнул её к машине, опустился на корточки и протянул малышу руку. – Это твоя мама?
– Моя, конечно! – парень чуть расслабил руки и просунул мордочку меж ромашек и колючих стеблей сорняка, что видимо, собирались для композиции.
– А папка ваш где? – не слышал своего голоса, потому что все мое внимание было приковано к огромным детским глазам, что были синее василькового поля, как говорила когда-то Сладкова.
– На паровозе катается, – парень дёрнул плечом и перевел взгляд на мать, что вытирала ладонями слёзы, но они не останавливались. – Дядь, а ты знаешь, где паровозы спят? Шурка Кузнецова меня обманула! Я из-за неё столько карамелек выбросил! А она забыла сказать, что отца надо загадывать на стоящий поезд. А мимо нашего дома они пролетают на скорости. Так знаешь или нет? Мне о-о-о-очень надо, дядь!
– Конечно, знаю, потом покажу. А лет тебе сколько? – я прикусил язык, вдыхая воздух полной грудью, чтобы в обморок не брякнуться прямо у пацана на глазах.
– Вот, – мальчишка рассмеялся и разжал руки, рассыпая ромашки у моих ног и показал семь крохотных пальцев с до боли знакомыми глубокими ногтевыми пластинами, а потом подумал и добавил восьмой, но согнул его в фаланге. – Восемь скоро будет. Я и считать умею, и примеры решаю, и таблицу умножения до шести уже выучил. Меня бабушка Наталья ей мучает каждый раз, когда я к ней в гости прихожу.
– А зовут тебя как? – задал вопрос, ответ на который уже знал. Закрыл глаза, приготовившись услышать последнюю частичку пазла, что быстро складывался в голове, даже рассмеялся.
– Мишка, – парень подмигнул, дернув щекой, на которой красовалась родинка и протянул мне ладонь. – А тебя?
– Мирон, – звука в голосе почти не было. Сжал крошечную ладошку парня в своей, ощущая мягкость и тепло детской кожи.
– О! – рассмеялся малыш и бросился к Ольке, обнял её за ноги, всматривался в заплаканное лицо матери, щурясь от яркого солнца. – А у меня отчество Миронович. Мам, мы идём
