Святой Вроцлав - Лукаш Орбитовский

Кабан пропал, и я ужасно за него беспокоюсь. Ведь он последний из моих зверей. Сомневаюсь, чтобы появились какие-нибудь новые. Птицу и пса я уже оплакал и ужасно жалею, что у меня нет ни семян, ни саженцев; тогда бы на память о них у меня были бы деревья, и не только в память о них — я бы высадил еще три: в память Михала, Малгоси и Томаша Бенера. И я бы делал вид, что теперь они со мной, точно так же, как я и сейчас обманываю самого себя, будто бы какая-то частица пса и птицы обращается ко мне из темноты.

Михал обнаружил нужный след, только не смог его надлежащим образом использовать. Закончив разговор с Анной, он прошелся по всему массиву, выкрикивая имя Малгоси. Но та не отвечала, хотя, в этом у меня нет ни малейших сомнений, могла его слышать. Охваченный чувством беспокойства, Михал пробежался по всем тем местам, в которых они выслеживали один другого, даже в зоопарк съездил, но никто — ни билетерша, ни охранник, ни слон — не видели девушки, хотя бы похожей на Малгосю. Больше всего он испугался, когда до него дошло, что он не один такой. Десятки вроцлавян прочесывали город, призывая своих близких по закоулкам и паркам. Михал жалел, что не размножил фотографии Малгоси, а не сделал он этого лишь потому, что у него ни одной и не было. Люди, разыскивающие собственных близких, обменивались снимками, на которых маркерами дописывали номера телефонов, имя и фамилию. У каждого была целая пачка таких фотографий.

Так Михал блуждал часов до двух дня. Он упросил Анну позвонить ему, если Малгося вернется. Со своей стороны, он пообещал сделать то же самое, но, сидя над чашкой кофе и собираясь с мыслями, он перестал верить, будто бы такое когда-нибудь произойдет. Рядом сидели такие же: люди с каталогами фотографий, почерканными планами города, диктофонами и цифровыми фотоаппаратами. Они молчали и пытались не глядеть один на другого. Михал не понимал, как такое вообще возможно. Уж лучше пялиться в лицо чужого человека чем в собственный мобильник. И то, и другое молчит.

Озарение пришло совершенно неожиданно. Ну как же он мог так сглупить?! Беата с Люциной, он же знал их обеих, ведь он же преподавал им историю! И даже ругался, что в этом прекраснейшем из миров очутились люди, способные — самое большее — представить на собственной роже всю линейку продукции Avon. Ну да, ну да, радовался Михал, те самые две дурные сучки, наверняка они. Найти их было просто. Вошел на сайт Одноклассников, записал номера. Позвонил он из «Зеленого Петуха».

— Ясен перец, что я ее видела, петушок, — сообщила Люцина. — В начале одиннадцатого мы посадили ее в такси. Поехала она к себе. Что это была за фирма? А откуда мне знать. Она сама звонила. А так было темно, не помню.

— Поехала, к себе поехала, — сообщила Беата, когда Михал дозвонился ей. — А чего случилось? Да что ты говоришь?! Господи Иисусе! Господи! Ты где сейчас? Позвони мне. Вскоре. Если до вечера не найдется, звякни, мы поможем искать. Объявления расклеим, где только будет можно. Ты так сильно не беспокойся. Сейчас много людей теряется, так никто и не говорит, что они не найдутся.

Девица отключилась, оставив Михала остолбеневшим. Он уже сделал все, что только мог, в связи с чем начал все сначала. Он прочесывал пивнушки, какие-то забегаловки с вьетнамской жратвой, парки, грязь и оба моста. Он даже обыскал садово-огородные участки, продираясь сквозь толпу, высматривая среди торговцев, палаток и временных будок с едой. Он заметил, что большая часть ограждений была снята, явно затем, чтобы кочующие могли в полной мере почувствовать себя одной обезумевшей семьей. Михал развернулся, осторожно обошел весь Святой Вроцлав. Он глядел, и ему казалось, будто бы черные стены пульсируют таинственной жизнью. Внутри перемещалось нечто огромное. Он ушел.

Самыми паршивыми были телефонные звонки. Как только мобилка начинала жужжать, сердце Михала подступало к горлу. Он отвечал… и сердце ухало вниз, словно шмат мяса.

— Ты нашел ее? — это была Анна.

— Нет. Ничего. — Только это и мог он сказать.

— Томаш тоже еще не вернулся, — шепнула мать Малгоси.

Комендант Роберт Януш Цегла принимал самое важное решение в собственной жизни. Делал он это с радостной надеждой получения лавров героя и различных выгод повышения по службе, включая возможность усесться в кресле полицейского коменданта всей страны. Решение уже было принято, но Роберт Януш Цегла не мог сдержать дрожи в руках.

Он занимал просторную служебную квартиру в Лиготе. Официально у него были три комнаты, но только жена Цеглы, дети Цеглы и сам Цегла знали о существовании четвертой комнаты, выкроенной из чердачного помещения во время ремонта. Понятное дело, уже само расположение окон говорило о том, что в квартире Цеглы чего-то не сходится. Люди шепотом обменивались слухами о таинственной комнате, куда свозят заключенных, которых комендант пытает до смерти, или о девочках, которых он там содержит, не выпуская годами, а когда они вырастают — убивает и прячет под полом. Комендант эти истории знал.

Он вошел в тайную комнату и повернул за собой ключ. Тайн у него было множество, но раскрытия этой единственной он опасался. Цегла облегченно вздохнул. Сейчас он обретет покой. Полицейский оттер пот со лба и подошел к стоящему посреди помещения мольберту, смешал краски и взялся за завершение картины. С каждым очередным движением кисти, руки коменданта дрожали все меньше, мазки делались более уверенными, и Роберт Януш Цегла писал именно то, что хотел. Во всяком случае — пробовал. Картина представляла Святой Вроцлав именно таким, каким он сам его запомнил.

Очень многие полицейские занимались творчеством: они ваяли, писали стихи, в Кракове жил один лейтенант, издавший даже несколько томиков собственных рассказов в стиле «макабр»[70]. Цегла знал их и ценил. Организовывались выставки, посвященные творчеству полицейских, и Цегла жалел, что никогда на подобной не выступит. Мучившее его противоречие было неразрешимым: комендант не мог жить без живописи, и вместе с тем знал, что малюет ужасно. Он был органически не способен передать основные пропорции, детей рисовал крупнее, чем взрослых, при смешивании красок вечно выходила какая то «детская неожиданность». Но по-другому успокоиться он никак не умел: не помогали ни сигареты, ни водка, все достижения в спорте и тире ничего не стоили. Но ему было известно, что даже в самый паршивый момент, в случае необходимости принятия самого сложного решения достаточно взять в руки кисть, и покой возвращался. Комендант Цегла знал, что после часа занятий живописью он заснет каменным сном и даже не подумает о том, что должно случиться завтра.

Под его кистью рождался Святой Вроцлав. Завтра, повторял про себя Роберт Януш Цегла, завтра все изменится. Кто-то должен внедрить порядок. Поставить на все и даже больше: рискнуть самому и ни с кем не делиться. Кто-то обязан. Нехорошо что-то во Вроцлаве. Город требует знамения перемен. Завтра. Завтра…

Он отодвинулся от мольберта. Спокойствие вернулось. Цегла сделал еще один шаг назад и поглядел на висящие на стенах картины, каждая из которых плотно прилегала к другой, и на целые кучи холстов, выставленных в углу. Комендант Цегла писал исключительно Святой Вроцлав. Делал он так уже почти десять лет, хотя, когда только начинал, микрорайон на Костюшко был совершенно обычным. Он не знал, почему так делает. Но знал — что так надо.

Пустота была невыносимой. Михал чувствовал, что задыхается. Он только-только присел, а уже хотел вновь отправиться в город на поиски. Вот только он понятия не имел, куда следует идти, когда же он поднимался, что-то парализовало его и валило на стул. Все время его не покидало впечатление, что Малгося стоит за спиной. Или зовет его откуда-то из темноты.

— Где ты? — спросил он сам себя.

Парень сражался с желанием напиться или выкурить трубочку, но всего лишь уставился на нее, как будто бы дымчатое стекло могло скрывать ответ. Малгосе, где бы она не находилась, он был нужен в трезвом уме.

В двери постучали. В дверях стоял Томаш. В квартиру он не прошел до тех пор, пока Михал его не пригласил.

— Что тебе известно? — спросил отец Малгоси, усевшись на матрас.

Михал рассказал, как он прошел по городу, как проверил все места, где они с Малгосей встречались. Вспомнил он и про разговор с девицами.

— Нам нужны фотографии. Много фотографий, — сказал он под конец. — Люди обмениваются ими.

— Ты идиот или только строишь из себя такого?

Лицо Михала окаменело.

— Эти две девицы… — продолжил Томаш. — А ты не усечешь правду, даже если она тебя за задницу укусит.

Михал не отвечал, Томаш перебирал снимки.

— Моей дочке девятнадцать лет. Я видел ее дружков, одноклассников, таких как ты, но чаще всего — еще худших, чего за комплимент тебе принимать не стоит. Но за все эти годы я ни разу не видел ни единой подружки. Они не звонили даже для того, чтобы узнать, что задали, и если уж быть откровенным, моя дочь всегда называла их «пёздами». Так что не говори мне, будто бы тут ничего не воняет, когда у каждого нормального человека отваливается нос.