Донный лед - Борис Штейн

Ходьба успокоила Зудина. Ходьба всего его успокаивала. И он явился домой, как обычно, ровным, бодрым, уверенным в себе, и от уверенности в себе - чуть насмешливым.

Зудин все же думал, что управляющий, приехав, пошлет за ним, и спать долго не ложился, возился по хозяйству, стругал полочку для кладовки, чистил ружье, смазку менял. Однако за ним не приехали. В двенадцать часов он понял, что и не приедут, и спокойно лег спать.

Сон, однако, не шел, и это было все-таки странно, потому что был Зудин человеком неприхотливым, в смысле нервов прямо-таки железным и спать мог в самых невероятных обстоятельствах. Так, однажды он часа два проспал в вездеходе, в "атээлке", когда "атээлка" прыгала по бездорожью, форсируя ручьи, овраги и прочие складки земной поверхности. Зудин ездил тогда осматривать новый участок и вот на обратном пути заснул. Обмяк в креслице рядом с водителем, ухватившись, однако, за поручень, и уснул. Причем вследствие неровностей рельефа местности голова его так болталась, что водитель вездехода Кеша, Кешка-танкист, стал беспокоиться, как бы с головой что-нибудь не случилось, как бы не лопнула в шее какая-нибудь жила. Ему хотелось как-то придержать зудинскую голову, но руки его были заняты рычагами - дорога была более чем сложная. И Кешке оставалось только посматривать на болтающуюся голову своего шефа, причем посматривал он не только с опаской, но и с изумлением, потому что эта вышедшая из управления голова спала и даже умудрялась похрапывать...

А один раз выехали на охоту с ночевкой, и, пока затевали костер, Зудин прилег прямо на снежок за кустиком, свернулся калачиком и - готово. Только воротник поднял...

А сейчас не спалось что-то. Зудин твердо знал, что нет никакого смысла психовать заранее. Пусть объявят, он сдаст дела, тогда будет в самый раз почертыхаться, а сейчас-то чего? Бессмысленно. И он не психовал, вроде бы просто не спал, бодрствовал. Детство вспоминалось почему-то. "Интересно, подумал насмешливо, - все перед снятием с должности мамку вспоминают?" А картины детства не исчезали между тем, сменяли одна другую и вносили в душу просветление. Нельзя терять свое детство, нельзя забывать его, оно всегда для человека - очищение, легкое ли оно было, тяжелое ли, - всегда честное и бесхитростное и, в конечном счете, безгрешное.

У Зудина нелегкое было. Себя и окружающий мир запомнил он с довольно мрачного момента. С того момента, когда в село пришли немцы. Было ему тогда четыре года, но вот он все же запомнил. Немцы заняли хату. Семья сначала забилась за печку в закуток, а потом младший, двухгодовалый, братишка разревелся, и их тогда с матерью выгнали вообще из хаты, чтоб не мешали. Зудин вот что запомнил: мать плачет, а сама засыпает колодец. Так в колодце и жили какое-то время, а потом в чьей-то хате, но здесь провал - не вспомнить.

Отец Зудина не вернулся с войны. В сорок третьем году во время атаки пулеметная очередь распорола ему живот, и он умер от потери крови.

Зудин рос абсолютно недисциплинированным человеком, обожающим рыбную ловлю. Если ему, например, приходило в голову отправиться на рыбалку, он без зазрения совести пропускал школу. В школе был почти неуправляем, авторитетов для него не существовало. Несколько раз его исключали из школы. Мать не плакала, не охала, просто к этому относилась. От нее он и унаследовал простое отношение к неприятностям - бесценное качество, так редко встречающееся, например, у руководителей.

Мать относилась к очередному исключению просто, посылала немедленно за хворостом: не хочешь - не учись, как раз хворост некому заготавливать. Этот хворост так его замучивал, что он приходил с повинной к директору и просил:

- Хочу учиться!

- Правда?

- Правда!

- Ну учись, смотри только...

Директор преподавал математику и испытывал к Зудину слабость, потому что по математике Зудин шел хорошо. Однако в шестом классе он остался на второй год из-за двойки по русскому языку.

Второй раз в шестом классе учиться было и вовсе легко. В особенности по математике. Правда, с математикой-то как раз и получилась осечка. Теперь этот предмет вел не директор, а "классная", классный руководитель. И вот однажды на уроке математики Зудину стало неинтересно. Ему стало неинтересно, потому что все ему было знакомо, и он занялся художественным оформлением тетрадки по биологии (он хорошо рисовал). Учительница очень обиделась и рассердилась, что на ее уроке оформляют тетрадку по совсем другому предмету, и порвала ее в клочья. Вспомнив свое от этого потрясение, Зудин усмехнулся. Он усмехнулся и подумал, что учительница та явно не страдала от избытка педагогического такта. Правда, сам Герка Зудин не имел тогда никакого вообще представления ни о каком вообще такте. И реагировал он нецензурно, и назвал учительницу таким словом, которое, как он узнал позже, если и пишется пером на бумаге, то только в собачьих родословных.

Одним словом, Зудина опять выгнали, и учебный год в школе благополучно закончился без него. Между тем директор, узнав, что Геру Зудина опять оставляют на второй год, теперь уже из-за математики, очень удивился и послал за ним уборщицу. Зудин явился в школу прямо с рыбалки, - там его отыскала уборщица. Директор дал ему контрольную задачу и запер на час в пустом классе. Задачу Зудин решил; голова у него работала хорошо. Но учительница математики все-таки отказалась поставить ему переводную тройку, потому что задачу он решил по-своему, не прибегнув к такому математическому инструменту, как проценты. А задача была, оказывается, на проценты. И Зудина не перевели. В третий раз в шестой класс Зудин не пошел: ему было стыдно. Он помнит первое сентября, линейку в школьном дворе и самого себя - возле помойки, в такой позиции, когда ты всех видишь, а тебя - не видать. Но директор все-таки заметил его, подозвал, говорит:

- Становись в строй!

- В какой класс? - поинтересовался Зудин. А ему уже четырнадцать было с половиной.

- В шестой, а то в какой же, - объяснил директор, - ты же не переведен, значит, опять в шестой.

- Не пойду, - сказал на это Зудин, и ушел, и начал в этот учебный год болтаться.

Мать и к этому отнеслась просто, то есть не ревела, не причитала, как иногда ревели и причитали матери некоторых его лихих приятелей. Она просто пошла к председателю колхоза и договорилась с ним, и он отправил Геру Зудина в район, на курсы трактористов.

Учиться на курсах было очень интересно. Сначала над Герой Зудиным посмеивались: он был самый маленький, самый младшенький - там взрослые дяди учились. Но он учился очень хорошо, оказался на редкость понятливым в технике, и над ним посмеиваться скоро перестали. Это была уже вполне сознательная жизнь, интересная в своей основе, и вспоминать ее было приятно. Потом, когда Гера вернулся в колхоз уже с "корочками" и его включили в бригаду, было тяжеленько. Это время запомнилось ему как время вечного недосыпа. Иногда, в особенности после обеда, Гера засыпал где-нибудь под кустом, бригадир будил его и сажал за рычаги: пахота не ждала. И всегда хотелось спать... Зудин так явственно все вспомнил, что чувство это, это сонное желание повторилось, и он уснул.

Утром Зудин, не заходя в заежку, направился в свой кабинет, Вагончик-заежка находился в трех минутах ходьбы от вагончика-канцелярии кабинета, и Зудин решил, что начальство, проснувшись и позавтракав, явится в служебное помещение. А пока что его ждали текущие дела, возникающие ежедневные вопросы, которые требовали разрешения независимо от возможной перестановки руководящих кадров.

Зудина уже поджидали. В тамбуре стоял Александр Семенович, старший прораб из ЛенБАМстроя, который строил Зудину тот самый, набивший оскомину, детский сад.

- Привет, субподрядчик, - бодро сказал Зудин, подавая руку, - скоро объект введешь? Дети плачут!

Субподрядчик Александр Семенович ничего на это бодрое восклицание не ответил, а молча прошел вслед за Зудиным в кабинет, расстегнулся, рассупонился для долгого разговора, уселся за стол, уложил на зеленое сукно богатую шапку и рукавицы. Это был молодой полный человек, можно сказать - до срока располневший, небольшой пока еще начальник с повадкой ленивого кота и с капризными толстыми губами, которые он то и дело складывал бантиком.

- Значит, так, - заявил он обиженно, - я все приготовил для покрытия масляной краской, а теперь говорят - штукатурить. Я не стану больше мотать нервы людям и себе.

Ему трудно было что-нибудь возразить, потому что он был прав. Зудин действительно собирался раздобыть масляную краску для садика, но не раздобыл - не получилось.

И, прежде чем Зудин успел что-нибудь ответить, в кабинет ввалилась еще одна шуба - начальник лесхоза.

- Привет, Васильевич, - энергично начал он с порога, - я хочу тебе напомнить, что у меня под несерьезной внешностью прячется железное сердце лесника!

Внешность у него была не такая уж несерьезная, если не считать черных нахальных усиков, будто приклеенных к молодой румяной физиономии. Но Зудин улыбнулся этой давно ему известной шутке, потому что начальник лесхоза был, во-первых, веселый человек и, во-вторых, спас Зудина от необходимости тотчас же что-то отвечать Александру Семеновичу.