Мерцающие - Марьяна Куприянова

ответа. Я спросила: ты меня разлюбил, чувства прошли? И он ответил: да. Мне пришлось принять это как факт, хотя логики в этом не было абсолютно никакой. Мне так больно рассказывать об этом… Но ещё больнее мне было в тот момент. Меня с тех пор словно выпотрошили. Приходится жить без него. Засыпать и просыпаться с мыслью, что счастье потеряно. Что нет никакой надежды. Нет никакого доверия к людям. Нет теперь вообще ничего. И желания жить – тоже.

Она закончила рассказ резко и отвернулась к окну. Я пребывал в шоковом состоянии. И кажется, по моему носу катилась скупая мужская слезинка. Это поразило меня больше всего. Когда я в последний раз плакал? В глубоком детстве? Почему я даже не заметил, как плачу?

– Я ничего не понимаю, – пожал плечами я спустя несколько минут. – Я не понимаю мотива его поступка.

– Я тоже, – с готовностью ответила она. – И все, кому бы я это ни рассказала, находятся в таком же недоумении, что и ты. Я много не понимаю. Но вопрос у меня один. Из-за чего всё это? Есть настоящая причина, и он мне её почему-то не говорит. Я третий день ломаю себе мозг, исключая те моменты, когда сплю и когда рыдаю, проходя или проезжая те места, где мы были рядом. Я только и живу, что воспоминаниями о нём. Как он держал меня за руку и улыбался, восхищенно смотрел на меня, сжимал талию, целовал в затылок, гладил голову, постоянно целовал мои пальцы, стоило мне только начать гладить его по лицу… Его глаза с длинными ресницами, такие голубые и добрые. Казалось, они будут со мной всегда. Казалось, я всегда смогу запустить ладонь в его седоватые волосы, потрогать щетину, поправить прическу, а он с наслаждением прикроет глаза и потрётся лицом о мои пальцы… Я не могу забыть ничего из того, что между нами было. Каждая мелочь перед глазами, каждая деталь в памяти… И это до такой степени невыносимо…

Я провел руками по лицу, чтобы расслабить его.

– У тебя правда нет никаких догадок?

– У меня их миллион. Только какой смысл пытаться разгадать причину, если может оказаться так, что причина только лишь в том, что он и так сказал мне.

– Я в это не верю, – отрезал я. – Не может за одну ночь вообще без причины поменяться отношение к девушке, которую любишь.

– С которой собирался жить. На которой собирался жениться.

– А если мать?

– Сомнительно. Она была рада, что у Миши появилась я, и молилась за меня. Я не думаю, что это её влияние. Точнее, думать-то я думаю, но это – в самую последнюю очередь.

– А что же в первую?

– Есть у меня своя теория произошедшего. Я слишком легко ему досталась. Две недели – и я уже ночую у него дома. Я – вся его. То, что быстро и легко достается, не особо ценится. Может быть, из-за этого он как раз и потерял интерес.

– А может быть, поэтому он в таком возрасте до сих пор не женат, что не умеет долго сохранять интерес к девушкам?

– Максим, поверь, я успела передумать всё, что только можно. Это приносит мне одну боль. Мне всё теперь приносит боль. Думаешь, почему я сегодня на вокзале ревела? Да потому что всего неделю назад мы стояли с ним на том же месте, и он обнимал меня до хруста в рёбрах, нюхая мои волосы на прощание. И мы оба не хотели, чтобы я уезжала домой. Неделю назад. Он провожал. Меня. На этот же вокзал. А теперь мы даже не разговариваем. И утром от него нет сообщения, и вечером он не звонит перед сном. Нет ни-че-го. А мне противно даже на руки свои смотреть, потому что вспоминаю, как он сжимал их, а после на коже оставался его запах. Мне отвратительно видеть себя в зеркало, потому что он когда-то глядел на меня и восхищался тем, какая я красивая. Я не хочу видеть свои волосы, потому что они нравились ему. Я ненавижу своё имя, потому что он его произносил с особой, любящей интонацией. Не найдется вокруг меня вещи, которая бы не напомнила мне о нём. Я не хочу жить. Знаю, это глупо, и все мне скажут, что со временем это пройдёт, и я ещё встречу своего человека… Но утешения – пустое место. Меня никто не сможет утешить. И ты даже не пытайся. Мне станет только больнее.

Она замолчала. И я тоже. Я так многое хотел бы ей сказать, но всё это было так банально и глупо, что я предпочёл молчание. Что Я могу сказать ей? Чем Я могу ей помочь? Единственное, что я мог для неё сделать, я уже сделал. Я её выслушал.

– Тебе легче от того, что ты выговорилась?

– Нет. И я не выговорилась. Чтобы я выговорилась, потребуется несколько лет. Потому что всей ситуации невозможно рассказать за два часа. Не хватит времени и не найдётся подходящих слов.

– Я не знаю, чем помочь тебе, – признался я. – Я так хотел бы этого. Правда. Но я вижу, что тебе не поможет ничто. Ты слишком его любишь.

– Я не знаю, как дальше с этим всем жить. С этими воспоминаниями. Ведь их не стереть и не забыть. Они всегда будут со мной, всегда будут причинять боль. Как продолжать притворяться человеком, когда у тебя сердце пропустили через мясорубку? Когда душу украли и не возвращают, и отказываются говорить, почему. Мне невыносимо больно, а еще и притворяться приходится. Как вернуться к прежней жизни и забыть его?

– Я не знаю. Никак, – удивляясь сам себе, ответил я.

– Преподаватель философии внёс немного философии в мою жизнь. Я буду до самой смерти гадать, в чём была причина его резкого изменения отношения ко мне. Любил он меня или притворялся? Если любил, то что заставило его так внезапно разлюбить или заставить себя разлюбить? А если не любил, то с какой целью притворялся? Ведь ему самому не было никакой выгоды от того, что он делал ради меня. А если знал, что быстро привязывается к людям, но и тухнет быстро, зачем давал надежду?

Я молчал, и по щеке у меня бежала вторая слеза.

– Где Бог? Неужели он не слышал, как каждый день перед сном я благодарила его за Мишу, молилась за него? Неужели он не видел, насколько я была с ним счастлива, что забрал его у меня?

– Бог дал – Бог взял, – сказал я.

– Легко пришло, легко ушло, да? Ничего подобного. Может, ему и легко было всё это порвать, а мне вот – нет. У