Без начала и конца - Сергей Попадюк

– Пустяки, – сказал я. – Давно уже. Привет, Жан.

– Пустяки, – переспросил Полковник. – Кто?

– Ну, с Витькой Степановым поругались.

– Дать ему?

– Не надо, мы уже…

– Уже простил? – сказал Полковник.

Я сразу заметил, что он опять не в себе, а Жан шел рядом, волоча шинель, и улыбался молча.

Мы миновали стоящие на опушке орудия и тесной толпой шли среди сосен, огибая заброшенный дом, – он горбился в сумерках высокой крышей (а внутри все было переломано: мы сами отдирали доски, устраивая настил в палатках), – прошли мимо палаток, оставляя слева болотце с лужей посередине, в которой мы умывались по утрам, – она поблескивала слегка, отражая последний свет неба, – и вышли на небольшую поляну за лагерем, где должны были показывать фильм.

Полковник грустным казался сегодня и словно превозмогал себя, радуясь встрече. Он не подавал вида, но я все равно заметил, потому что таким он не в первый раз возвращался оттуда. Что-то там происходило, на лесопилке, что угнетало его, и я спросил:

– Случилось что-нибудь, Миш?

Мы сидели втроем на Жановой шинели. Весь дивизион расселся и разлегся на поляне перед натянутым на деревьях полотнищем.

– Пора бы и начинать, – говорили, – а то спать охота.

– Эй, механик, крути давай!

– Захлопни пасть, Аркаша, кишки простудишь.

– А что, зря шли, что ли?

– Вовка, дай огоньку.

– За водкой бегали и заблудились в лесу. Конец света, понял?

– Ну и дураки.

– А Пашка с Рябовым попались.

Мы сидели и лежали на поляне, перекликаясь и переговариваясь в темноте, – весь третий дивизион, обе батареи, – только Мишка был какой-то странный.

– Ничего, – он ответил. – Ничего, Дюка. Правда, ничего.

А фильм все не начинался.

Потом он спросил:

– Все там же?

– Ага, – сказал я.

– Строите?

– Нуда.

Это повторялось при каждой встрече. Я понял, что и на этот раз мне придется рассказывать. Почему-то всегда так получалось, что рассказывал я, а они слушали. Жан тоже помалкивал о лесопилке.

– Ну да, – сказал я. – Все там же.

Нас возили туда на машине. Скамьи лежали поперек кузова, и вся бригада дружно горланила песни, уклоняясь от налетающих ветвей. Между деревьями возникал караульный грибок с подвешенной к перекладине плащ-палаткой, а рядом – часовой, ковыряющий носком землю. Он щурился от солнца, провожая нас взглядом. Очень весело было ехать по лесу, который казался пустым.

Одни рыли ямы для столбов и закапывали столбы, другие, стоя на козлах, наметывали раствор на кирпичные стены. Полуголая бригада продолжала напевать и насвистывать во время работы. Далеко на директрисе грохотали танковые моторы. Дивизия разворачивалась в лесу. Все дороги были перепаханы техникой.

Задирая головы, мы поглядывали на самолеты. Они с ревом проносились над нами, уходили ввысь и медлительно чертили небо, оставляя белые рубчатые полосы. Самолеты были военные – МИГи.

В тот раз мы тоже напевали и насвистывали. И вдруг все одновременно спрыгнули с козел; побросав ведра, мастерки и лопаты, бригада ринулась в лес. Мы проломились сквозь кусты и остервенело стали колотить пилотками по траве. Пушистый комок порхал под ногами.

– К деревьям, к деревьям ее не пускай! – надрывался Софрошкин.

Сбитые с ног корчились на земле от хохота. Белка вдруг остановилась и укоризненно на нас посмотрела:

– Тьфу, мальчишки!

Две пилотки шлепнулись около нее, от третьей она увернулась. Толкая друг друга, мы кинулись за ней. В этот-то момент я и споткнулся.

Лежа в траве, задыхаясь от бега, я смотрел на метавшуюся толпу, потом перевернулся на спину и засмеялся. И тут я увидел это.

Это было похоже на игру, на бесшумную игру в небе, над уходящими вверх соснами, но неуловимо и страшно что-то изменилось в этой игре.

– Смотрите-ка, – сказал я, поднимаясь; вся бригада стояла вокруг, задрав головы. С разгоряченных мальчишеских лиц медленно сползал хохот.

Мы повернулись и побежали прочь из леса. Мы бежали быстро и молча, не глядя друг на друга, но не успели. Сверлящий звон настиг нас на полдороге, потом удар, от которого дрогнула земля, хотя мы бежали не останавливаясь, и когда взобрались на наши козлы, все было кончено. Черный дым поднимался с далекой опушки, и было тихо. В тишине кто-то сказал:

– Видно, хотел подальше от леса.

В ушах стоял этот неотвратимо нарастающий звон.

– Понимаешь, – сказал я, – мы гонялись за ней по лесу и обо всем забыли…

Я старался передать свое ощущение в тот момент, когда мы оставили белку в покое, потому что самолет падал прямо на лес, битком набитый солдатами, и мы бросились к нашим козлам, как к убежищу, а вернее, для того, чтобы лучше видеть; но там, на козлах, все было уже по-другому.

По правде говоря, больше всего меня поразило то, как лица изменились. Лица у всех обтянулись и жесткими стали, когда мы смотрели на дым, медленно поднимавшийся из-за леса.

– Да, мы видели, – сказал Полковник; он как будто не слушал меня. – Видели.

На него, и правда, что-то нашло сегодня. Даже голос был усталый.

Жан сказал:

– Говорят, совсем молодой был парень. Не старше Бати.

– Комаров тут у вас до черта, – перебил Полковник.

Жан засмеялся:

– Они и в сортир, небось, по двое ходят. Один срет, другой обмахивает, а потом наоборот.

– Точно, – подтвердил я. – Болото же – вот оно, рядом.

Я видел, что рассказ мой пропал понапрасну. Уж не знаю, чего они от меня ждали. Может, не стоило про самолет, а только про белку? Но тут фильм наконец начался, и мы повернулись к осветившемуся экрану.

Фильм был обычный – про армию. Во всех фильмах, которые нам показывали, было одно и то же: солдаты или ученые. Ученые тоже выполняли свой долг легко и скромно. Мы привыкли к ним. Нам уже было все равно.

Этот фильм был про армию, про то, как служат наши ребята в армии, в десантных войсках. Они там прыгали с парашютами, и пышные купола распускались на экране. Конечно, сразу же нашелся один, который боялся прыгать, они там очень переживали из-за этого. Было ясно, что к концу фильма он все-таки прыгнет, не подведет роту.

Потом солдат по имени Сережа познакомился с девушкой. Он хотел ее поцеловать – об этом сообщил голос за кадром, а она спросила, кто его мама, и он ответил: кандидат наук. Тогда она сказала, что завидует его маме, потому что сама хочет стать кандидатом наук. Тут он ее поцеловал, и она вдруг страшно огорчилась. – Она терзалась сомнениями, – пояснил голос за кадром, – боялась оттолкнуть его, показаться неприступной. Напряженно она думала: как поступают в таких случаях кандидаты наук?

– Доходчиво объясняет, – прогудел со своего места Аркаша Мацнев; он сидел впереди и повернул голову в сдвинутой на затылок пилотке. – Слышь, Генка, а о чем в таких случаях думает Зам-по-тылу?

– О, она думает об удовольствии, – тотчас отозвался Снегурочка. – Но боится продешевить. И терзается сомнениями.

– Тоже в кандидаты лезет?

– Хватился! Она уже всех членов-корреспондентов за пояс заткнула. Наших, полковых.

– Ну да, за резинку от трусов.

На поляне становилось все веселее. Теперь происходящее на экране сопровождалось пояснениями, которые перекрывал общий хохот. Мы сами участвовали в фильме, помогая голосу за кадром. Таких фильмов нам еще не показывали.

Наконец-то мы были вместе, хотя и ненадолго. Мы были вместе – весь дивизион, обе батареи, хохочущие на поляне, и Полковник смеялся тоже.

– Вот подлецы! – проговорил он сквозь смех.

Вокруг ржали:

– Мужик стал суров не по-детски. Ну, козел!

Этот Сережа вообще был способный парень. Он был красив и остроумен, а еще пел великолепно и рисовал тоже, только холст был повернут к нам изнанкой. Мы должны были смотреть, как он впустую двигает кисточкой, а капитан за его спиной приговаривал:

– Очень жизненно получается. Да вы прямо талант!

– Ишь ты, – заметили на поляне, – отец-командир. И тут руководит.

А Сережа расцвел от капитанской похвалы.

– Вот только красок, – скромно вздохнул, – у меня маловато.

– Эх, холуй, – посочувствовали ему. – За что продаешься!

Но, видно, было – за что. Его отпустили в город, и вот он опять

встретился со своей девушкой. Они катались на лодке, причем он исполнял для нее какую-то арию, а она смотрела на него с пробуждающейся любовью. Все вокруг было окутано красивой дымкой, и никто им не мешал, но они почему-то оказались в кинотеатре.

Мы смотрели фильм, и они смотрели фильм, а мы увидели фильм в фильме; но они были счастливее нас, потому что для нас-то это недолго продолжалось. Мы успели только увидеть, как он и она – те, другие, – подняли головы, а там, над ними, – над теми – проплывал косяк журавлей, и это было всё, но нам и этого было достаточно. Мы знали, что он уйдет на войну и погибнет в грязи, на болоте, под кружащимися березами, а она выйдет замуж за другого.

Там все было знакомо – в том фильме, – и все хотелось переделать.