Без начала и конца - Сергей Попадюк

Мысль, теория, мировоззрение (как и произведения искусства) могут быть судимы лишь в двух аспектах: в аспекте своей новизны, т. е. количества привнесенной в мир информации, и в аспекте своей организованности, т. е. достигнутого уровня структуры. Но не в отношении к нашему мнению как к истине в последней инстанции! Тем более что наше мнение о нашей действительности не находит никакого основания в самой этой действительности, и если наше магическое заклинание «практика – критерий истины» до сих пор не обернулось против нас же (вернее, за нас), то этим мы обязаны только тому, что в нем совершенно отсутствует тот смысл, который мы в него вкладываем.

Тамбовские волки – 73

13.12.1973. Опять собрались у меня. Все те же плюс Витька Романченко, по-прежнему похожий на героя из вестерна. Хорошо было, но чуть холоднее, чем в прошлый раз. Я, должно быть, максималист: мне больно от этого «чуть». Мне больно оттого, что повседневность оказалась не менее жестокой проверкой нашего товарищества, чем крайние жизненные ситуации, и многие не выдержали этой проверки. Мы были нужны, мы были необходимы друг другу в вонючей казарме, на студеном танкодроме – в условиях, требовавших предельного напряжения сил и постоянной готовности к самозащите, – мы грудью вставали друг за друга против всего, что нам угрожало, и ни черта не боялись, и отдавали последнее; мы прикрывали товарища не только кулаками или своей шинелью, но и всем тем человеческим теплом, на какое были способны, – мы, двадцатилетние парни. А теперь, когда нам за тридцать, когда у каждого из нас обычная служба, семья, обычные успехи и неприятности, когда жизнь, в общем, покатилась по наезженной колее, у нас даже потребности не возникает хотя бы снять телефонную трубку и позвонить тому, с кем связаны лучшие воспоминания жизни. Мы расползлись по углам, мы копошимся каждый в одиночку; вдруг оказалось, что между нами нет ничего общего.

А я цепляюсь за свое прошлое, я не могу расстаться с ним так просто – я изо всех сил тащу его за собой. Пусть кто хочет считает меня консерватором!

Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мной. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!

Я говорю:

– А вы помните, что было самым тяжелым? Подъемы, вот что. Вот самый этот момент, когда от сладкого забытья переходишь к кошмару. Когда – как кажется, среди ночи – врубают весь свет в промерзшей казарме и какой-нибудь Панов орет отвратным козлиным голосом: «Дивизион! Па-адъем!» Когда секунду назад спал и не помнил ничего, и тут же надо вскакивать, толкаясь в тесноте между коек, натягивать хабе, сапоги, торопливо, опять же толкаясь, справлять нужду в сортире, где на каждое очко рыл по двадцать, и в одной нательной рубахе выбегать на мороз, на зарядку… И уже знаешь, что сегодня – опять на танкодром, на весь день, на сорокаградусном морозе…

– Короче, – басит Купа лов.

– Так вот, один только раз за три года я проснулся со смехом. Это когда Олежка Шнейдерман – он был тогда дежурным по казарме, – опередив Панова, разбудил нас возгласом: «Бонжур, дивизион!»

Все смеются. Олежка бросается ко мне и, обняв, подбрасывает к потолку.

– Выкинем Дюку в окно, – предлагает Полковник.

Они открывают окно и выбрасывают меня на снег, потом за руки втаскивают обратно.

– А если бы был восьмой этаж?

– Все равно выкинули бы, – хохочет Полковник. – Ничего тебе не сделается.

– Людоед ты, Мишка, – говорю ему, – и шутки у тебя людоедские.

Самый веселый фильм

Кино привезли под вечер. Мы помылись после работы и поужинали, и теперь ждали остальных.

Солнце закатывалось по ту сторону поляны. Туда направлены были стволы наших пушек. Туда же уходила, извиваясь, дорога. Разгоряченному за день телу становилось прохладно.

Мы ждали возле большого деревянного здания, которое неизвестно кто и зачем построил в этом лесу, с высоким чердаком и редкими окнами. Одно время оно служило продовольственным складом полка, и до сих пор на стеллажах оставались рассыпанные крупы и вермишель, а наверху, на чердаке, хранилось прелое сено; там была еще машина для резки хлеба: одной рукой надо крутить колесо, а другой – заталкивать в нее буханки, – только она заржавела и никуда не годилась. Мы курили, прислонившись к бревенчатой стене, и поглядывали на дорогу.

Первыми пришли два грузовика из Ляды. Они развернулись среди сосен, и солдаты устало полезли через борта. Мы смотрели, как они подходят, отмахиваясь от комаров. Это приехала восьмая батарея.

Они подошли и встали полукругом, некоторые опустились на траву.

– Закурить дайте, – попросили.

– Что же вы в Ляде не разжились?

– Нуда, разживешься там…

Они разгружали составы на станции и каждый вечер возвращались обратно, поэтому мы не очень их приветствовали.

– Кормят-то ничего?

– Кормят нормально. Вот только с куревом плохо.

– А так ничего?

– А так нормально.

Они закурили и тоже стали смотреть на дорогу.

Потом пришла машина с колхозниками. Мы подумали сначала, что едут с лесопилки, и даже от стены отделились, чтобы встретить их, а это оказались «колхозники» – взвод, работающий на заготовке сена. Но мы все равно вышли к ним: они приезжали в лагерь только по воскресным дням. Они кричали из кузова:

– Какая фильма будет? Если опять как в прошлый раз, мы лучше уедем! – и спрыгивали на землю. Лица у них были красные от степного солнца, гимнастерки сильно побелели. – Здорово, артиллеристы! Привет, восьмая! Кто тут еще? А с лесопилки не приехали?

Теперь мы все стояли вокруг машин и смотрели на поляну, но не на дорогу уже, а правее – туда, где лес с той стороны близко подступал к нашей опушке.

– Опять им, наверное, гады машину не дали. Замудохались ребята с планом, и машину им не дали. Очень просто.

– Вот кто вкалывает, – сказал Валька Софрошкин. – Вот кто вкалывает так вкалывает.

Он напрасно это сказал, все и так это знали. Все знали, как работают на лесопилке.

– Был я там, да вовремя смылся. Руки отрываются, как вспомню.

Он и это напрасно сказал. Он слишком часто вспоминал лесопилку.

Поляна застилалась вечерним туманом. Мы не расходились от машин.

– Хоть пешком, а придут.

В наступающих сумерках Купалов рассказывал желающим:

– Все у нас хорошо, одно плохо: идти некуда. Потому что хотя и спим на сене, и молоко хлебаем, но все ж таки пустота вокруг. Литер говорит: выполнил норму – отдыхай. Сам же каждый вечер в город на мотоцикле упиливает, к бабе своей, и до утра поминай как звали. Он потому и упиливает, что знает: куда мы денемся? Степь кругом, как ладошка. Выйдешь в поле, сядешь срать

– далеко тебя видать.

Около машин сдержанно засмеялись.

– Легко живете, сволочи, – это кто-то из лядовских позавидовал. – Никто у вас над душой не стоит.

– Я же тебе говорю: идти некуда, – объяснил Купалов. – Некуда, и все тут.

– Все равно, работенка не грязная.

– Пыльная зато. Потому и молоко пьем. Вредное производство, понял?

– Вот кто вкалывает, – вставил Софрошкин. – Сено-то небось полегче бревен. А, Купалыч?

– Ладно, брось, – ответил Купалов.

И в эту минуту они показались.

Они вышли из леса там, где мы их и ждали, – шинели внакидку, пилотки поперек головы, – похожие на банду дезертиров, рослых, улыбающихся дезертиров, и мы тотчас двинулись им навстречу. У каждого из нас были дружки на лесопилке.

Два часа они шли к нам по лесу, без дороги, насвистывая, сшибая палками шишки и трухлявые пеньки. Они шли к нам теперь по колено в тумане.

– Без начальников идете, солдаты?

– А мы их в рот… начальников! – зычно откликнулся Аркаша Мацнев, он шел первым. – И так, и так их, и по-всякому!

Аркаша любил точные выражения и никогда не терялся. Он похож был на молодого Тараса Бульбу, а за ним шли другие.

Шел Олег Моргунов, длинноногий неунывающий запевала. Шел грузный Журавлев по прозвищу Лошадь. Батя шел, он же Сашка Платицын; ему было двадцать пять, и он казался нам стариком. И Феронов, и Швейк, и Снегурочка… Все они были один к одному, и среди них были Жан с Мишкой.

Высокие, крепкие, они прошли сквозь нашу толпу и шли дальше, окруженные нами, постепенно с нами перемешиваясь. На ходу мы хлопали друг друга по спинам.

– Ну как, все целы?

– А что нам сделается!

– Батя, ты жив еще? Держи пятерку!

– Ха! Дюка! – сказал Полковник. – Здравствуй, Дюка! Кто тебя так разукрасил? Жан, иди сюда! Вот он, Дюка, с побитой мордой.

– Пустяки, – сказал я. – Давно уже. Привет, Жан.

– Пустяки, – переспросил Полковник. – Кто?

– Ну, с Витькой Степановым поругались.

– Дать ему?