Зигфрид - Харри Мулиш

Сегодня ночью Шпеер снова уехал. Надеюсь, что он прорвется.

24. IV.45

Сегодня Ади вдруг пришел в мою комнату и без всяких предисловий начал:

— Представь себе, что все оставалось бы на своих местах, мы ничего бы не знали, выиграли войну и Зигги стал моим наследником — тогда наступил бы час еврейского торжества: еврейский отпрыск достиг мирового господства и теперь сможет уничтожить человеческую цивилизацию, то есть произошло бы именно то, к чему всегда всей душой стремятся евреи.

— Евреи, евреи… — повторила я. — Ведь он был им всего лишь на одну восьмую.

— На одну восьмую! — с презрением выкрикнул он. — На восьмую! Глупая наседка! Если бы ты хоть иногда брала в руки книжку, вместо того чтобы все время листать модные журналы, то ты бы знала, что в каждом следующем поколении возрождается стопроцентный еврей.

— Но ведь он даже на восьмую не был евреем. Он был чистокровный ариец. — Я собрала все свое мужество и сказала: — Кто-то обманул тебя, Ади.

Он отвернулся, прошел шатаясь несколько шагов и в последний момент за что-то ухватился, чтобы не упасть. Не говоря больше ни слова, он, шаркая ногами, вышел из комнаты. Я осталась с радостным чувством на душе: до этого я боялась, что он позабыл про этот случай за всеми своими заботами. И как я могла такое подумать, ведь он никогда ни о чем не забывает.

Магда не встает с постели. У нее плохо с сердцем от того, что ей предстоит отравить собственных детей. Да, я должна радоваться, что Зигги нет в живых.

25. IV.45

Я вспоминаю огромные карты, разложенные на столе перед большим окном в Бергхофе: Россия, Западная Европа, Балканы, Северная Африка. Теперь на столе лишь маленькая карта Берлина. Русские от нас всего в километре, в Тиргартене, они рвутся сюда со всех сторон, движутся по улицам и тоннелям метро. Еще пару дней, и на столе останется лишь план нашего бункера.

Сегодня днем во время второго завтрака были с ним некоторое время вдвоем, но я не решилась снова затронуть тему казни Зигги. Какой во всем этом смысл? Пока Ади доедал свою жидкую овсяную кашу, пришел Линге с сообщением, что только что армада из сотен тяжелых бомбардировщиков бомбила Оберзальцберг, в результате все уничтожено, включая Бергхоф. Я вздрогнула — целого куска моей жизни больше нет. Адольф остался невозмутимым.

— Очень хорошо, — кивнул головой он, продолжая жевать. — Иначе мне пришлось бы сделать это самому.

26. IV.45

Возникли проблемы с мужем моей сестры. Вечером собрались Гитлер, Геббельс, Магда и я, дети заснули, а мужчины вспоминали момент, с которого пошли все неудачи. Я попыталась их подбодрить напоминанием о праздниках, которые мы устраивали в Бергхофе, но ничего не помогало, ощущение было такое, словно в комнате реет сама смерть. Вдруг дежурный военный позвал меня к телефону. Я подумала, что это, возможно, звонят мои родители, но оказалось, что это Фегеляйн. Я спросила его, где он сейчас находится, но он не ответил. Он сказал, что я должна оставить фюрера и немедленно бежать с ним из Берлина, а то через несколько часов будет поздно. Сам он уезжает, он не собирается умирать здесь за дело, которое все равно проиграно, и я тоже не должна этого делать. Я возмущенно потребовала, чтобы он немедленно возвращался в крепость — фюрер не знает пощады к дезертирам. После этого он, не прощаясь, положил трубку. Я ничего не сказала об этом разговоре Ади, но телефон, разумеется, прослушивался, и через какое — то время ему обо всем доложили. Он приказал найти Фегеляйна и арестовать его.

Зачем он мне звонил? Ведь он знал, что линия прослушивается. Возможно, с его стороны это было последней отчаянной попыткой воспользоваться моей карточкой личной неприкосновенности, выданной фюрером. Бедная Гретель. Только бы у нее все было благополучно.

27. IV.45

Больше недели я не выходила из подземелья, я знаю, что никогда уже не увижу солнца, ну да Бог с ним. Я прожила тридцать три года и получила почти все, что желала, — зачем мне тянуть до восьмидесяти восьми, чтобы встретить 2000 год в разнузданной большевистской помойке? Нет, не надо, я счастлива как никто, что я здесь, плечом к плечу со своим любимым, и скоро умру вместе с ним. В эти несколько дней, остающиеся до смерти, я часто вспоминаю наши первые встречи, когда я еще не знала, кто он. Мне было тогда семнадцать лет, я только что начала работать у Гофмана, который иногда разрешал мне помогать ему при проявке. Я любила бывать в этой комнате, освещенной таинственным красным светом, возникало чувство, будто попадаешь на другую планету, — до сих пор у меня перед глазами лицо, возникающее в кювете для проявки словно дух из сверкающей и переливающейся пустоты.

Сегодня днем Германа схватили. Он был у себя в квартире на Блайбтрой-штрассе и уже стоял на пороге, приготовившись к отъезду, в штатской одежде, с сумкой, полной денег и драгоценностей, в сопровождении своей любовницы, жены одного интернированного венгерского дипломата, — вместе они собирались бежать в Швейцарию. Ей удалось скрыться. Ох, как же я ненавижу этого дважды предателя. Мне показалось, что Ади хочет отдать приказ о его немедленном расстреле, но я упросила его отказаться от этого, ссылаясь на Гретель, ведь со дня на день она должна родить, и в итоге его только взяли под стражу, понизив в должности.

Борман подозрительным тоном спросил меня сегодня днем, что я все время пишу. Этот хам не выносит, когда что-либо проходит мимо его носа. Я ответила: «Прощальные письма своим сестрам и подругам». Каждый раз, когда я дописываю листок, я прячу его за вентиляционную решетку.

29. IV.45

Я — госпожа Гитлер! Это самый прекрасный день в моей жизни: Ева Гитлер! Ева Гитлер! Госпожа Ева Гитлер-Браун, супруга фюрера! Первая леди Германии! Я самая счастливая женщина на земле! В то же время это последний день моей жизни — но что может быть прекраснее, чем умереть в свой самый счастливый день?

Итак, свершилось. Вчера вечером в десять часов я вдруг услышала, что Ади зарычал как дикий зверь — такого я никогда раньше не слышала, — но зайти к нему в комнаты я не решилась. Через час Геббельс рассказал мне, что на стол фюреру положили перехваченную депешу пресс-центра англичан, в ней речь шла о том, что Гиммлер через шведского графа Бернадотта начал мирные переговоры с Западом. Гиммлер! Самый верный, не считая Геринга, и единственный из его возможных восприемников предал его! Это было для него страшным известием, сказал Геббельс, и одновременно означало конец для всех нас.

О том, что происходило в цитадели в течение последующих нескольких часов, я понятия не имею, между тем наступило воскресенье, никто не спал большинству из нас спать больше вообще не придется. В час ночи Ади вдруг пришел ко мне в комнату, узнать его было почти невозможно, волосы спутанны, небритый, на лице красные пятна. Дрожа всем телом, он бросился на мою постель и стал тереть обеими руками лицо. Немного успокоившись, он рассказал мне то, что я уже и так знала: он отдал приказ арестовать и расстрелять Гиммлера. Не говоря ни слова, я села рядом с ним на пол и взяла его красивую холодную руку в свои. Он посмотрел на меня и сказал — при этом глаза его стали влажными:

— Теперь все для меня окончательно прояснилось… Пятнадцать лет тому назад, еще до захвата власти, я дал поручение навести справки, арийка ли ты и все ли в твоей семье чистокровные арийцы. Ты, наверное, понимаешь, что в этом смысле я ничем не мог рисковать. Почему-то я поручил это Борману, а не Гиммлеру, который тогда уже заводил досье на всех и вся, и на тебя, разумеется, и, наверное, даже на меня. Сегодня мне кажется, что моя интуиция, которая меня до сих пор никогда не обманывала, впервые подала мне сигнал, предупреждая, что ему нельзя полностью доверять. В тот раз ничего выявить не удалось, и на этом дело для меня было закрыто. Но не для Гиммлера. Он чувствовал себя обойденным, так оно и было на самом деле, и с тех пор он только и ждал случая утолить свою ярость. Помнишь, — неожиданно спросил он, — мы сидели однажды вместе на террасе Бергхофа с Борманом, и я тогда еще сказал, что, может быть, когда-нибудь стану основателем династии, как Юлий Цезарь?

— Помню, но смутно, — ответила я.

— А я помню этот день как вчера. Юлия только что поставила кофе с печеньем на стол, а я сказал это специально в ее присутствии, чтобы она настраивалась, что однажды ей придется расстаться с Зигги. Мне тогда грела душу мысль, что я женюсь на тебе, сразу после нашей окончательной победы. В городе Германия сыграли бы самую пышную за всю историю свадьбу, празднества гремели бы не одну неделю по всей Великой Германской Империи. В день, когда ему исполнился бы двадцать один год, в пятьдесят девятом, Зигфрид Фальк, подобно Августу, принял бы от меня полномочия Фюрера. А мы бы с тобой переехали в Линц, где я, на ту пору уже семидесятилетний старик, посвящал бы свои дни искусству и присматривал вместе со Шпеером за строительством собственного мавзолея на Дунае — он должен был стать намного грандиознее усыпальницы Наполеона в Доме Инвалидов.