Площадь - Чхе Ин Хун

прощения, винить себя во всех смертных грехах. Другого пути у него нет. И он будет так делать. Выбор оказался верным. Разбор его персоны пошел куда быстрее. Менджюн прикинулся телком, которого ведут на заклание, говорил долго и вымученно, бесконечно повторяя неизбежные цитаты из трудов основоположников марксизма-ленинизма, слезно клялся, что впредь будет верен идеям партии… Глядя на просветлевшие лица старших товарищей, он понял, что поступает правильно, но это было грустное открытие. В его груди что-то рухнуло и разбилось вдребезги. Такое уже однажды случилось с ним: в тот злополучный день, когда он, зверски избитый, с окровавленным лицом выбрался из полицейского участка и, избегая любопытствующих взглядов, взбирался по склону сопки, которая находилась позади участка, точно так же с оглушительным грохотом что-то оборвалось в груди. Видимо, это был грохот обрушившейся двери в его сердце. Ужасный грохот, но как бы приглушенный расстоянием. Похоже на звук падения памятника, украшавшего Площадь. Ему хотелось упасть и поплакать вволю. Но чтобы сделать это, надо было сперва добраться до своей комнаты, где есть четыре стены, надежно защищавшие от посторонних глаз. Нет, не до комнаты его сердца. Она уже давно была разрушена. Плакать в одиночестве — удел сильных. Со слезами или без слез, но человек плачет только перед идолом. Теперь у Менджюна остался только один идол — с мягкой грудью и влажными губами. Благодаря сегодняшним событиям он осознал очень важную вещь.

Отныне он должен жить совсем по-другому. И в этой новой жизни эта женщина должна занять одно из центральных мест. Когда Менджюн добрался до переулка, где был его дом, он почти бежал.

Рывком распахнул входную дверь. В глаза бросилось ее испуганное лицо.

— Что так поздно? Я чуть не ушла. Решила: считаю до десяти, и все, ухожу.

Менджюн, так и не вынув рук из карманов плаща, просто стоял и смотрел на нее. У нее в руках была книга. Вероятно, она читала ее, чтобы скрасить ожидание. «Биография Розы Люксембург». Он взял книгу из ее руки, перелистал.

Он купил ее у букиниста и прочитал за день.

— Ну как? Интересная книга?

— Так себе.

— Давай посидим.

Менджюн снял плащ, повесил на гвоздь и сел. Девушка, похоже, почувствовала что-то неладное и присела рядом. Он свесил голову на грудь, прикрыл глаза, чувствуя полную опустошенность. Внутри совсем пусто. Как в желудке, когда голоден. Но есть не хотелось. Вакуум в грудной клетке рос, расширялся. Тело, казалось, внутри стало полое, и там теперь гуляет сквозной ветер. Открыл глаз и прямо перед собой увидел ноги девушки. Предзакатное солнце хорошо освещало комнату, но воздух уже не был так прозрачен, как днем, и отливал оранжевым. Эти голые ноги показались ему невероятно красивыми, свежими и желанными. Менджюну вдруг стало трудно дышать. Дыхание перехватило. Он ловил воздух открытым ртом, как выброшенная на берег рыба. Ему почудилось, что он никогда раньше не видел этих девичьих ног, прикрытых сейчас темно-синей юбкой. Они существовали как бы самостоятельно, как деталь статуи, позабытая неведомым скульптором. Снова и снова он повторял про себя: я люблю ее, люблю, люблю. Это чувство живет в глубине его существа, оно сильно и нестерпимо, и никто не посмеет отнять у него его. Это его собственное чувство. В нем он полный и безраздельный хозяин. За эти ноги он готов отдать весь советский строй Азии и Европы. Если бы это было возможно, он бы не задумался ни на минуту. Вот она — твердая почва среди трясины и сокровенная истина. Она была так близко. Он протянул руку и погладил ее ноги. Оказывается, истинный смысл жизни — в этих ногах. Его пальцы нежно заскользили по гладкой коже, источающей таинственное тепло. Чуть заметное ответное движение. Сейчас в его жизни это самое главное! Пусть все летит в преисподнюю, зато эта его стена остается незыблемой. Только одна, но человек может прислониться и к одной стене, чтобы забыться коротким сном, дожить до восхода солнца, до наступления нового дня. Путь плоти ведом только плоти. Девушка молча смотрела на него, принимая ласку.

— Ынхэ!

— Да…

Это существо с его тихим «да» он любит. Но, может быть, его переполняют такие чувства к Ынхэ, потому что сегодня он потерпел поражение? Может ли мужчина чувствовать такое в моменты торжества? Нет, наверное. Это опора, к которой приходят, проиграв. Место, на которое можно опереться и поплакать. В те времена, когда он увлекался философией, он был равнодушен к женщинам. Когда он бежал на Север в поисках новой жизни и своего места в историческом процессе социального преобразования, он и не вспоминал о Юнай. И что у него осталось теперь? Оставшаяся ему истина — тело Ынхэ. То, что долго ищешь, часто находится совсем рядом.

Менджюн с силой притянул ее к себе. Она закрыла глаза, утонув в его объятиях. Всегда так. И это «работник искусств», «женщина-борец», горящая великим огнем преобразования истории человечества? Пусть так. И в то же время она Ынхэ. Его Ынхэ. Она может быть и еще кем-нибудь. Он прижал ее щеку к своей. Губами раздвинул пухлые губы и добрался до мягкого языка. Незаметно зашло солнце, и в комнате потемнело. Одной рукой поддерживая Ынхэ, он трогал ее подбородок, гладил шею. Потом его рука скользнула на грудь и талию. Весь напрягшись, он гладил ее ноги. Он хотел познать это тело все, уголок за уголком. Гладя рукой эту теплую стену, которая, не в силах двинуться, оперлась на него, он хотел проверить каждый ее кирпичик. Казалось, что стоит только разжать руки, как тут же все кирпичики разлетятся от него в разные стороны. Подобно тому, как паломник несколько раз за жизнь посещает святые места, чтобы убить сомнения и укрепить веру, истина становилась истиной лишь тогда, когда ее можно потрогать рукой. Неужели истина, в которую может поверить мужчина, заключается в пространстве, равном по объему плоти одной женщины? Идолы возникают от слабости человека, неспособного поверить в невидимое. Я тоже не могу верить в то, чего не вижу.

— Ты мне веришь, Ынхэ?

— Верю.

— А если я реакционер?

— Такого не может быть.

— А если партия и народ заклеймят меня как врага республики?

— Ну и что?

— Откуда у тебя такая решимость, Ынхэ?

— Не знаю.

В любовном диалоге мужчина — соль, а женщина — опытная хозяйка. Другими словами, мужчина простак, а женщина коварна? Это от того, что мужчина клянется, а женщина верит? Даже