Боль - Радий Погодин

Потом они с матерью поменялись на Васильевский, ближе к материному заводу.

Несколько раз он приходил к Мане, и она, шумно радуясь, втягивала его в водовороты своего сиюминутного существования, в споры и забвения, в любови и ненависти, в белое и черное, но радовалась она не его приходу, но жизни вообще. Вокруг нее всегда клубились мальчишки и девчонки, ее одноклассники.

Маня училась хорошо. Как обстоят дела у Сережи, она не спрашивала.

Сережины посещения становились все реже и реже. Уже началась война, был сентябрь, немцы под Новгородом — он пошел к Мане. Потаенно думая может, в последний раз, мало ли что — война. Но он будет хранить память о Мане.

Впервые Маня встретила Сережу, радуясь тому, что пришел именно он.

— Сережа! — Она потащила его в комнату. — Замечательно! Здорово, что ты пришел. — Она притиснула его грудью к шкафу, ударила кулаком в бок. Знаешь, почему замечательно? Потому что мы с тобой не целовались. Последнее время меня стало тянуть целоваться. Я со всеми мальчишками перецеловалась. Не целовалась только с тобой.

— Не хочешь ли ты…

— Молчи, Сережа. Я не хочу их видеть. Война — остальное все глупости.

— Мы победим, — сказал Сережа.

— Еще бы! Папа и дядя Алеша на фронте. Оба на Севере. Жалко, что нам с тобой мало лет.

Сереже обрадовалась и Манина мать. Она похудела еще больше. Работала она теперь паспортисткой — раньше была искусствоведом.

Манина бабушка в черном платье, тоже похудевшая, но с еще более непреклонным взглядом, сказала:

— Рада вас видеть, молодой человек. Сейчас сядем обедать. Очень я не люблю, когда за столом мало людей. Но это бывает, когда война и когда эпидемия, — ничего не поделаешь…

Сережа покраснел: он позабыл, что здесь обедают в одно и то же время, и, не думая, подгадал к обеду.

Старуха села на свое место во главе стола. И все сидели по своим местам. Между старухой и Маниной матерью стоял пустой стул. И вся противоположная сторона стола тоже была пустой — Манина тетка эвакуировалась с театром в Алма-Ату.

Домработница, тоже старая, ее звали няней, разлила по тарелкам овсяный суп. Обнесла всех хлебом — каждый взял себе по кусочку, в хлебнице остался кусочек для няни. Она села на свое место, напротив старухи. Она всегда там сидела. Маня говорила: «Как революция произошла, дед привел няню в столовую и посадил ее на это место».

Манина бабушка оглядела портреты адмиралов, задержала взгляд на своем муже, он был в советской форме, оглядела присутствующих за столом, как бы сосчитала их, и спокойно произнесла:

— С богом.

Когда Сережа с матерью садились за стол, то их обед пока еще мало чем отличался от довоенных; этот же громадный, покрытый крахмальной скатертью стол с многочисленными пустыми стульями, на которых раньше сидели гости, чаще всего ребята, как-то обострял чувство долга, придавал ему некий священный аскетизм — и не обедали они за этим столом, но совершали клятвенный ритуал на верность отечеству.

— Ты приходи к нам, — провожая Сережу, Маня погладила его по плечу. Ты нас забыл.

— Теперь приду, — сказал Сережа.

Но встретились они только после войны, случайно, на подготовительных курсах Горного института, и такое уже было между ними внешнее и внутреннее несоответствие, что Сережа ощутил себя как бы неполноценным: в армию его в прошлом году не взяли — обнаружили туберкулез; худущий, большеглазый, он мог спокойно сойти за пятнадцатилетного паренька: говорил вежливо краснел, а Маня курила, было ясно, что пьет, — голос хриплый и речь груба.

Он только спросил у нее:

— Почему ты не в медицинском?

— В недрах чище, чем в потрохах. И ответственности, и вони меньше, сказала она, разглядывая его как диковинку.

К ней он не приходил, хотя она его и звала. Сказала ему, что у нее померли все: и бабушка, и мама, и няня. Мать не от голода померла — рак легких.

И вот сейчас он звонил Мане из автомата.

— Не поздно, — спросил, — звоню?

— Да нет.

— А если я к тебе загляну? Я у Елисеевского.

— Сережа, Сережа! — вдруг закричала она. — Послушай, ты же не знаешь. Вход со двора, по черной лестнице. Квартира четырнадцать. Понял, по черной лестнице?

Он подумал:

«Чушь какая-то — почему со двора?»

Открыла Маня.

Пахло ванилью.

Кроме Мани в кухне была еще одна молодая женщина. «Сестра», — сначала решил Сережа, даже воскликнуть хотел: «Привет, Юлия!» Но разглядел — эта постарше и как бы другой породы: тоньше в кости, уже в талии, и главное голова ее не была такой лобасто-тяжелой.

— Ирина, мачеха, — сказала вместо приветствия Маня. — Дай тете ручку, не стесняйся.

Сережа поклонился.

— Сережа, мой довоенный дружок. Видишь, с какими мальчиками я до войны целовалась. Девочка была. — Маня как-то некрасиво подмигнула мачехе. — Для меня тогда поцелуи были вроде состязаний на недышание.

— Со мной ты не целовалась, — сказал Сережа.

Маня кивнула.

— Почему вход у вас по черной лестнице?

— Потому что нет бабушки. Сара Бернар из столовой себе кухоньку образовала, ванную и туалетик — на унитазике у нее шелковая подушечка с дырочкой. — Сарой Бернар Маня называла свою тетку-артистку, и еще Элеонорой Дузе. Комиссаржевской реже, лишь когда нужно было унизить ее до праха.

Квартира и раньше имела два ордера. А когда тетка вернулась из эвакуации, она первым делом учинила раздел. «Она ножкой дрыгала от восторга». Манина мать только что померла. Маня жила одна, и ей, как уже тогда говорили, все это было «до лампочки».

— А шпаги? — спросил Сережа жалобным шепотом.

Маня закашлялась и кашляла долго — смеялась и кашляла.

— Мы ровесники, — наконец прохрипела она, брызжа слезами. — Мне уже скоро рожать, а ему шпаги. Свистульку не хочешь?

— Успокойся, Маня, — сказала мачеха. — И рожать тебе еще не скоро.

Маня всхлипнула и вдруг заплакала, отвернувшись, вытирая глаза рукавом халата.

— Прости, Сережа, — сказала она.

Сережа поймал на себе взгляд Маниной мачехи, предостерегающий от вопросов и удивлений.

— Что ты, Маня, — сказал. — За что прощать-то? Я очень рад, что я к тебе пришел.

Он ощутил некое зыбкое равновесие, по всей видимости недавно возникшее в Манином доме. Здесь нельзя было делать резких движений и поворотов. Правда, мачеха Ирина была наготове.

Потом пили чай с теплым еще ванильным печеньем. Сереже было хорошо в знакомых до мелочей стенах. Каждая вещь здесь, каждый предмет — все было сделано из того прозрачного камня, в котором что-то клубится.

Часть шпаг и адмиральских портретов висели в кабинете Маниного отца. «Самое интересное и самое ценное папа и дядя Алеша сдали в музей, объяснила Маня. — У нас, оказывается, хранились шпага и пистолет адмирала Сенявина».

Девчонку с Васькиной фотокарточки Маня не знала, никогда не видела, но стала грустной. Мачеха закурила.

— Не бывает таких, — сказала Маня. — Это Васькин кунштюк.

Сережа подошел к роялю. Ему захотелось не музыки, он не мог сыграть даже собачий вальс, но услышать звон и гудение струн. Он нажал педаль и коснулся клавиш. Он чувствовал, что девчонку эту он знает, видел.

Когда Сережа ушел от Мани, — светало.

— Ты приходи, — попросила Манина мачеха, провожая его.

— Приходи! — крикнула Маня.

Конечно, он придет и будет терпеть Манины шквальные обиды и равнодушие. Сережа представил, как познакомит с Маней Анастасию Ивановну, и губы у Анастасии Ивановны станут жесткими. «Это же Маня, друг детства!» — чуть не крикнул Сережа вслух.

«Слишком много у твоего друга детства за пазухой-то — сдюжишь ли?» скажет Анастасия Ивановна.

Город был обнаженным и тихим — он напоминал рояль с поднятой крышкой.

Сережа шел по Невскому, и чем ближе подходил к зданию Главного штаба, тем тревожнее становилось у него на сердце. Сережа вытащил из кармана девчонкину фотокарточку. Нога его подвернулась. Резкая боль, как сквозняк, распахнула в его памяти душные, обитые войлоком двери: он услышал сирену воздушной тревоги, увидел людей, спешащих в бомбоубежище, закатный свет солнца и девчонку, идущую впереди него по опустевшему тротуару. Сирена замолчала — только ровный стук девчонкиных каблуков. Да еще с той стороны Невского, из ворот школы, кричала дворничиха.

Сережа догнал девчонку на углу улицы Гоголя. Хотел схватить ее за руку. Девчонка отстранилась, покачала головой, отказываясь прятаться в бомбоубежище, и пошла, ускорив шаги, к Исаакиевскому собору. Сережа хотел было за ней побежать и тащить ее в укрытие, но что-то удержало его, что-то темное, от чего вдруг заныло сердце.

— Балерина несчастная! — закричал он. — Сейчас бомбить будут!

Сережа не сразу услышал вой бомбы — сначала почувствовал его затылком. Заскочил на крыльцо сберкассы, за гранитный столб. Над ним навис дом, похожий на дворец дожей, тяжелый и угрюмый. Девчонка на той стороне остановилась, подняла голову. Он помнил ее глаза, синие, как на картинках, как небо детей и пророков.