Братья Райт. Люди, которые научили мир летать - Дэвид Маккаллоу

Ни словом не упомянул Уилбур и о парижских женщинах, показах мод, магазинах, опере, театре или французах в целом, а также об американских туристах, которых было очень много.

То, что он писал о последующих днях, не считая рассказов о взаимодействии с Бергом, Кордли и французами, касалось великих архитектурных творений и шедевров живописи. Оказалось, что Уилбур проявлял огромный интерес к архитектуре и живописи. До сих пор считалось, что он этим не интересовался. Возможно также, что он считал себя обязанным писать об этом.

Подобно большинству людей, оказавшихся в Париже впервые, Уилбур хотел увидеть как можно больше и преодолевал пешком огромные расстояния, намного большие, чем раньше. Те 10–15 километров, которые он проходил по палубе корабля во время плавания через Атлантику, казались теперь легкой разминкой. Как только у него появлялось свободное время, он уходил в город и гулял там один. В Париже была весна, на бульварах цвели каштаны.

Расстояние от Лувра до Триумфальной арки составляло почти три с половиной километра, писал Уилбур, и это были сплошь сады и эспланады с тысячами скульптур. Он поднимался по трем сотням ступеней на смотровую площадку на Триумфальной арке, прогуливался по набережным Сены до острова Сите, шел до Оперы, спускался по улице Риволи до лежащей в трех километрах площади Бастилии. В воскресенье утром он поднялся на вершину Монмартра – для этого пришлось пройти очередные три километра и преодолеть более чем 300 ступеней.

Ему нравилось, что так много открытого пространства отводится под значимые общественные здания. «В Париже земля щедро выделяется под общественные нужды», – написал Уилбур в длинном и подробном письме епископу Райту. У французов было чему поучиться касательно расположения общественных зданий.

«Перед каждым зданием всегда есть открытое пространство размером с городскую площадь… Кроме того, почти всегда есть широкий проспект, ведущий прямо к нему и позволяющий увидеть его с большого расстояния. Именно это, и в равной степени сами здания и памятники, делает Париж столь великолепным городом».

Если бы такой город, как Нью-Йорк, был организован подобным образом! Тогда даже нью-йоркские небоскребы, как, например, отели «Бельмонт» и «Никербокер», будь они расположены правильно, были бы «превосходны».

Казалось, Уилбур впитывал все, что видел. И на что бы ни смотрел, он внимательно это изучал. Некоторые достопримечательности он нашел «немного потрепанными». На куполе Дома Инвалидов, в котором был похоронен Наполеон, сошла половина позолоты. То же самое относилось к пьедесталу Египетского обелиска на Вандомской площади: Уилбур с сожалением констатировал, что большая его часть покрыта черными царапинами.

Он провел много времени в Пантеоне, в котором, объяснял он Кэтрин, не проводили богослужения, а хоронили величайших людей Франции. Уилбур решил, что купол Пантеона, если смотреть изнутри, «не очень велик» – слишком высокий в пропорции к диаметру, как если бы смотреть в колодец, но интерьер «впечатляет».

Уилбур воспринимал архитектуру серьезно и вдумчиво и выносил суждения самостоятельно, независимо от того, что говорилось в его красном путеводителе от Бедекера. Нотр-Дам его разочаровал. «Мое воображение рисовало картины более живые, чем мои глаза». Он решил, что неф собора слишком узкий, окна верхнего ряда слишком высоки, а внутри слишком темно. «Колонны выглядят такими тяжелыми и расположены так близко друг к другу, что двойные проходы с каждой стороны закрывают вид на собор изнутри, если стоять в нефе».

Удивительно, писал он в другом письме, видеть, как тысячи людей пьют вино и едят на улицах, сидя за вынесенными на свежий воздух из ресторанов маленькими столиками «прямо на тротуарах».

Часто Уилбур сам проводил время подобным образом в качестве гостя Харта Берга. Они обедали в ресторане «Бовинс» на улице Клиши на Монмартре, посещали бар «Анри» на рю Вольне, а в знаменитом «Английском кафе» наслаждались ланчем в обществе миссис Берг.

Уилбур проводил свободное время в Париже с максимальной пользой и столь же интенсивно, как и всегда, используя каждый час бодрствования так, будто знал, что больше подобная возможность ему не представится.

Из всего, что предлагал ему Париж, он предпочитал Лувр, куда возвращался снова и снова, проводил там целые часы и покрывал километр за километром, блуждая по длинным галереям. Описания картин, которые он видел, занимали целые страницы – это был признак огромного интереса к искусству в семье в целом и особенно у Кэтрин.

Он предпочитал Рембрандта, Гольбейна и Ван Дейка. Картины Рубенса, Тициана, Рафаэля и Мурильо восторга не вызывали. «Мона Лиза» стала для него таким же разочарованием, как Нотр-Дам. «Должен признать, что картины прославленных мастеров, которые произвели на меня самое большое впечатление, не входят в число самых известных». «Иоанна Крестителя» Леонардо он предпочел «Моне Лизе». А самое сильное впечатление на него произвели работы фламандского живописца XVII века Антониса Ван Дейка.

В письме, которое Уилбур написал после того, как провел всю вторую половину дня в Лувре, он рассказал о коллекции французских мастеров XIX века, в том числе Делакруа, Коро, Милле и Курбе. «Не могу претендовать на то, что являюсь большим знатоком, но я склонен думать, что через 500 лет ее [коллекцию] признают одной из величайших в истории». В произведениях Коро его больше всего впечатлило небо. Оно излучало свет.

Такой интерес к искусству был не только необычен для человека, столь увлеченного техническими инновациями, но и свидетельствовал о его исключительных способностях и широте ума. За недели и месяцы, проведенные в Париже, Уилбур по собственной инициативе посетил Лувр по меньшей мере 15 раз.

При всем том в письмах он ни словом не обмолвился о пристальном внимании со стороны прессы и переполохе, который вызывало его появление в общественных местах. Всякие надежды на сохранение анонимности исчезли. Репортеру из «Вашингтон пост», который остановил Уилбура в вестибюле отеля «Лё Мёрис», он ничего не рассказал о своей машине и своих планах. Когда разговор перешел на различия между полетами на аэроплане и воздухоплаванием, Уилбур сказал, что он никогда не поднимался на воздушном шаре, но что это «совсем не похоже на полеты на самолете, которые сродни наркотику. Полетев однажды, уже почти невозможно думать о чем-то другом».

В середине июня он вместе с Хартом Бергом отправился посмотреть гонки на воздушных шарах в Сен-Клоде. В толпе элегантно одетых людей, среди которых был Густав Эйфель и посол Соединенных Штатов Генри Уайт, Уилбур привлек к себе больше всего внимания. Репортер из «Геральд де Пари» подошел к нему с вопросом:

– Приехали отдохнуть, мистер Райт?

– В известной мере да, – ответил Уилбур. – Я изо всех сил развлекаюсь и рассматриваю всякого рода новшества.

– Вам нравится Париж?

– Прекрасный город.

«Мистер Райт беседовал с осторожностью, – написал потом репортер. – Очевидно, он опасался угодить в западню с вопросами о его замечательной машине и о том, что он собирается с ней делать. В конце каждого вопроса на его чисто выбритом лице появлялась улыбка сфинкса».

Тот факт, что велосипедный мастер из Огайо проводит часы среди шедевров живописи в Лувре, очевидно, не вызывал у прессы интереса.

Организованные Бергом деловые встречи начались на следующий же день после приезда в Париж. Уилбура привезли к покровителю французского воздухоплавания, который всерьез интересовался авиацией, – Анри Дойчу де ла Мерту. В письме Орвиллу Уилбур охарактеризовал его как «французского короля из „Стандарт-ойл“». Были также встречи с Арнольдом Фордайсом, Бонелем и чиновниками из французского правительства. Берг «пролезет куда угодно», сообщал Уилбур Орвиллу, и, соответственно, дела шли хорошо. Берг был «очень практичен», и это Уилбуру нравилось. Кроме того, он всегда готов был перевести французскую речь, даже если говорили очень быстро. Можно было рассчитывать, что Берг всегда сделает все от него зависящее для успеха дела. Кроме того, он был «полон энергии как никто» и действительно умел «находить общий язык с людьми».

Деловые переговоры часто казались бесконечными, но перспективы достижения соглашения выглядели обнадеживающими. За свой «Флайер» Райты могли получить 350 000 долларов, если до заключения соглашения проведут демонстрационный полет во Франции. Французы настаивали на том, что должны увидеть самолет и посмотреть, как он функционирует, и, конечно, имели на это право. «Чайник начинает кипеть довольно сильно», – сообщал Уилбур. Но затем одна влиятельная группа французов затеяла спор с другой не менее влиятельной группой, начались политические интриги, и процесс замедлился.

Не так уж много лет назад Уилбур решил, что не подходит для «занятий коммерцией». Сейчас он оказался в эпицентре сложнейших коммерческих переговоров, играя действительно по-крупному с очень опытными предпринимателями, политиками и бюрократами, причем говорящими на языке, которого он не знал. Для него все было ново – и сама игра, и игроки, и антураж, и язык. Но Уилбор твердо отстаивал свою позицию и был бодр и напорист, хотя знал, что говорят о нем за кулисами переговоров. В военном министерстве считали, что Райты – «лжецы, как все американцы», «недостойные люди», которые пытаются продать Франции «не имеющую ценности вещь», в которую не верят даже в самой Америке.