Запад есть Запад, Восток есть Восток - Израиль Мазус

Спасибо тебе, Паша, за все, что ты для меня сделал. Хороший ты человек, замечательный, но слушать это я больше не могу! Прости меня. Все, что я о тебе говорил, за что мы с тобой выпили, правда. Как ты меня в тюрьму проводил. А крестик с перстнем? А Оля с Филиппом? Только это не вся правда. Если б ты только знал, Паша, какие сегодня ночью меня кошмары душили. Додумался до того, что меня специально в вашу «гостиницу» привезли, чтобы срезать срок наполовину, а может, и до десяти лет, а потом обратно в лагерь отправить. Ну что ты с таким обиженным лицом на меня смотришь?! Небось, думаешь, какая я дрянь, да? Какой неблагодарный? А я ведь и вправду сейчас неблагодарный. Ты зачем меня сюда привез, Паша? Долг что ли за высотку решил отдать в торжественной обстановке? Это ты зря. У меня, знаешь, сколько на войне таких высоток было? А кто кому должен, мы никогда не считали. Я все удивлялся, что ты ее никак забыть не можешь. Хотя и понимал, что это все потому, что у тебя таких впечатлений мало было. Тем более таких, где ты прыть свою показать хотел, но тебе не дали. Пусть не подчинились, зато ты в живых остался. Другой бы сразу забыл. А ты, нет. Даже мою правоту признал, друзьями стали, и в беде моей настоящим другом оказался. Сказал же — проводил и встретил. Да как! И вот он, наш праздник! Да только больше твой, Павел Сергеевич, чем мой. Потому что кто меня в тюрьму посадил, тот и освобождать должен был. Их я хотел видеть и извинения от них получить. Я бы их сразу узнал. в глаза их посмотреть хотел, а вижу сейчас твои. Но ты же был единственным, кто все-все понимал. Только сделать ничего не мог. Понял теперь, чего ты меня лишил?! Мне не надо было, чтобы ты меня освобождал. Я и без того тебе друг на всю жизнь. Сына твоим именем назвал. Но только если уж ты здесь оказался, то зачем в Москву привез? Неужели как-то по-другому освободить меня было нельзя. Послал бы этот портфель с бумажками и орденами специальной почтой, и мне бы его там вручили. Тихо и торжественно. Какой бы у меня там праздник был, Паша! Когда бы я с этими орденами на улицу вышел! Весь Ангарск гулял бы. Генерал Бурдаков первым пришел бы. Он большой любитель в хорошей компании посидеть. А что получилось? Теперь всему Ангарску известно, что меня в Москву в тюремном вагоне увезли, — Фролов горько засмеялся, — там же неизвестно, что я в том вагоне в отдельном купе ехал, что в это купе солдаты еду из ресторана в тележке привозили. Правда, одно неудобство все-таки было. В туалет неприятно было ходить мимо сетки. За нею одни глаза были. Много глаз. И все на меня смотрели. Прости, Паша…

Здесь Фролов словно бы опомнился и, замолчав, обеспокоенно посмотрел на Сабурова, который слушал его со слабой улыбкой на лице и глазами, все еще полными дружеского к нему участия.

— Выговорился? Легче стало? — спросил Сабуров. — Ну и хорошо. Это ты меня прости. Была у меня одна мысль — на самолете за тобой прилететь, но тут же и подумал, что меня никто не поймет.

— Да и меня тоже никто бы не понял, — насмешливо проговорил Фролов, — особенно, если б ты прилетел, а награды с собой взять забыл.

— Нет, здесь ты ошибаешься, твои награды давно у меня лежат…

— Тогда жалко, что не прилетел. У меня в бригаде, где я поначалу работал, много фронтовиков было. Знал бы ты, как мне с ними легко работалось! Я был среди них единственный непьющий. А мне, когда о войне разговоры начинались, с ума сойти, как выпить и поговорить хотелось. Но не имел права. Слушай, у нас время еще есть, или мне пора уходить?

— Я предупредил, что у меня очень важный разговор, и чтобы со мной никого не соединяли. Говори все, что хочешь сказать, и тогда простимся.

— Ладно, тогда слушай, какой один страшный случай у меня был. Он во мне теперь на всю жизнь занозой сидеть будет. 22 февраля этого года мне срочно понадобилось бригаду, которая на ТЭЦ[14] работала, перевести на другой объект. Пришел, чтобы сказать им об этом, а у них перекур. Была уже вторая половина дня. В первой половине тоже за перекуром их застал. Посмотрел я, что им сделать осталось, и зло взяло. За день почти ничего не сделали. Закричал: «Сколько курить-то можно, смотреть на вас противно. Сидите здесь хоть до ночи, но чтоб завтра все с утра на комбинате были». Рядом с ними бригада зэков работала, штробы[15] для кабелей в бетоне выбивали. Один из них поднялся и подошел к нам. Во все глаза на меня смотрит. А это лейтенант, с которым в горьковской тюрьме мы в одной камере сидели. Там друг на друга внимания не обращали, пока вместе в бане не оказались, и увидели, что у нас осколочные раны похожие. Один его солдат в американскую зону ушел, а его самого найти не смогли и подумали, что они вместе ушли. А у него в соседнем здании, в медсанбате, любовь была. Его тоже осудили за измену родине. Тоже — 25. Был у нас с ним разговор, что если в один лагерь попадем, то убежим вместе. И вот глядим мы друг на друга, и вижу — он понимает, что застал меня врасплох. Ну, не мог я из того состояния, в котором тогда находился, сразу выйти. И он вернулся к своей канавке. А я еще поговорил немного и… ушел. Не подошел к нему. Решил, что надо хорошо подумать, что можно для него сделать. Первая мысль была — взять его к себе и научить монтажному делу. До этого постоянно в моих бригадах ни один зэк не работал. Паша! Та станция уже ток для Ангарска давала. Два больших котла турбины крутили. И на следующий день один из них взорвался! Слышал об этом?

Сабуров утвердительно кивнул.

— Ну, конечно, ты и должен был слышать. На город словно бы бомбу сбросили. Сначала сорвало крышку от котла, потом крышу, рухнули стены. Угольная пыль взорвалась, которой котлы топили. Мало, кто в живых там остался. Трупы на снег складывали, не разбираясь, где вольные, где зэки. От той бригады, которая штробы била, только два человека в