Запад есть Запад, Восток есть Восток - Израиль Мазус

— Здравствуй, Филипп! Здравствуй, родной. Вот я тебя и увидел. Но когда-нибудь, может, еще и не так встретимся. Может, еще и обнимемся…

Затем развернул письмо:

«Здравствуйте, дорогие Афанасий Петрович и Анастасия Леонтьевна! Пишу это письмо и не очень надеюсь, что мое имя Вам хоть как-то знакомо. Я знаю, что Володя не очень уважал эпистолярный жанр, а по телефону многого не скажешь. Вместе с тем, мы действительно родные и дорогие друг для друга люди. Меня зовут Хельга Майер. Володя звал меня по-русски — Ольгой. К огромному моему несчастью я, сама того не ведая, сыграла роковую роль в судьбе Вашего сына. Я австрийка и австрийская гражданка. Мой русский язык от мамы, которая в 1918 году вместе с семьей покинула Россию. Но только когда мы познакомились с Володей, мой русский был еще очень примитивным. А с Володей день ото дня становился все полнее и глубже. Кроме того, я окончила славянское отделение венского университета, и там тоже моим основным языком был русский. В университете я теперь и работаю, преподаю. Мечтаю когда-нибудь получить кафедру. Много перевожу и занимаюсь журналистикой.

Мы с Володей полюбили друг друга и пусть тайно, но все-таки повенчались в православном храме. При этом, как потом оказалось, я даже больше понимала, чем Володя, как это для него опасно. Сам же он, прекрасно зная, какая там у Вас суровая жизнь, сколько существует разных ограничений, тем не менее, всегда очень убежденно говорил, что после такой тяжелой войны, какая прошла, все эти ограничения должны потерять свою силу из-за благодарности к своему народу, за то, что он одержал такую великую победу.

Все последние недели я живу с неотвязчивым предчувствием, что в судьбе Володи должны наступить какие-то очень серьезные перемены. Его возвращение будет для всех нас огромным счастьем. А если думать дальше, то тогда и наш сын Филипп наконец-то сможет увидеть своего отца. Я испытываю огромные затруднения всякий раз, когда пытаюсь объяснить ему, по какой именно причине у нас нет никакой возможности получать от него даже самые обыкновенные письма. Филипп растет таким же мужественным человеком, как Володя. Умным и сдержанным.

В самый первый день нашего знакомства мы с Володей читали друг другу стихи Киплинга «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут». Но мы даже и представить себе не могли, как это бывает страшно, когда они стоят на своих местах, а не идут навстречу один к другому. Но только теперь у меня такое чувство, что страшнее, чем было, больше уже никогда не будет, и очень скоро все люди вокруг Вас начнут становиться именно такими, какие они и есть на самом деле. Я молюсь, чтобы это произошло как можно быстрее.

Простите, что я невольно стала причиной той огромной беды, которая случилась с Вашим сыном. Но только если бы я не ощущала, что очень-очень скоро все самое страшное, что было, останется у нас за спиной, то я бы никогда не решилась отправить Вам это письмо. И еще я верю, что недалеко и то время, когда мы с Филиппом сможем свободно приезжать к вам, в Москву[17], а Вы с Володей к нам, в Вену. А пока я терпеливо приготовилась к возвращению Володи и ожиданию от него письма.

Еще раз простите меня, и храни Вас Бог.

Ваша Ольга.

25 апреля 1953 г.»

Владимир уложил письмо и фотографию обратно в конверт и поднял глаза. Лица отца и мамы были одинаково напряжены, и он улыбнулся:

— Теперь понимаю, почему письмо отдали не сразу. Думаю, в основном, из-за слов Ольги, что она в моей жизни сыграла какую-то роковую роль. На самом деле она это по простоте душевной написала. Не случись венчания, привязались бы к чему-нибудь другому…

— А мне кажется, что она имеет в виду что-то такое, о чем ты, может быть, даже и не догадываешься, — с неожиданной твердостью в голосе, но также и с волнением, проговорила Анастасия Леонтьевна.

— Ася, дорогая, тебе ничего не должно казаться, нас с тобой там не было, мы об этом уже говорили. Пусть Володя нам сам все объяснит, — сказал Афанасий Петрович и потом добавил с отчаянием: — Ведь мы с тобой совершенно, совершенно ничего не знаем!

— Мама, отец прав, не надо ничего выдумывать. Вы прямо сейчас от меня все и узнаете. И потом, поймите, что только теперь, после этого письма, а оно очень непростое, по-настоящему успокоилась моя душа. Теперь я не только свободен и дома, но еще и узнал, что жизнь-то моя, оказывается, полная. Это когда ты знаешь, что все, кого ты любишь, живы и не страдают. О, вы даже и не представляете, как много теперь от меня услышите! Отец, мама, пора накрывать стол! У нас сегодня большой праздник. День Освобождения. Будем теперь его каждый год праздновать. Если дома чего-то нет, так я сбегаю. Жаль, что Даша в деревне. Она когда обещала приехать?

— Во второй половине дня, — ответила Анастасия Леонтьевна.

— Это хорошо. Вот и будем сидеть за столом, пока они не появятся. Слушайте, а почему я в Дашиной комнате ни одной детской игрушки не увидел?

— Детей отвезли к родителям Сережи. Ну, чтобы не мешать… — замялся Афанасий Петрович.

— То есть, как? Почему? Нам? Но я бы очень быстро получил жилье на работе. А им там не будет тесно?

— У Сережиных родителей хорошая квартира, — успокоила сына Анастасия Леонтьевна.

— Ну, тогда ладно. Спасибо Даше.

Разговаривая так, они все вместе стелили на стол скатерть, ставили посуду, нарезали сыр, колбасу и хлеб, открыли банку шпрот, разложили ножи и вилки, расставили рюмки и бокалы для воды. После чего появился и «Кагор» для Анастасии Леонтьевны, и армянский коньяк. Когда же, наконец, сели за стол, то поднялся Афанасий Петрович и торжественно произнес первый тост:

— Несмотря ни на что, на своей земле, в своем доме, после страшной войны, которая продолжалась целых двенадцать лет, мы все-таки дождались своего сына. Именно таким, каким и мечтали его увидеть. Выпьем за то, чтобы твои дети, Володя, и дети твоих детей, и вообще все наши потомки унаследовали бы это твое счастливое свойство возвращаться, сколько бы времени ни прошло, такими же сильными духом людьми, каким ты сегодня пришел домой. За тебя, Володя, за твое возвращение!

И почти сразу же после того, как рюмки были опустошены, добавил:

— А теперь ты говори, Володя, говори…

— Да