Всего три дня - Валерий Бирюков

Для своего, в общем-то пожилого, возраста они были слишком бойкими. Быстро спрятали чемоданы, дружно взгромоздили в нишу наверху какой-то продолговатый и плоский пакет — все это сделали легко и бесшумно. Затем они почти одновременно раскатали на полках матрасы, покрыли их простынями и уселись рядышком напротив меня — отдыхали. Минуты две посидели и, не сговариваясь, одновременно отшпилили булавки на верхних карманах пиджаков, извлекли оттуда за цепочки часы-луковицы, щелкнули крышками, посмотрели время, вздохнули и безмолвно спрятали все обратно.

Вагон качнулся, поезд тронулся, и меня опять убаюкал мерный перестук колес. Я не слышал, когда они легли. И снилась мне сказочная белокурая девочка, которую хотела сгубить злая мачеха отравленным яблоком. А я был принцем и поцелуем разбудил Белоснежку в хрустальном гробу, куда положили ее маленькие друзья, лесные человечки.

Утром, просыпаясь, еще не открывая глаз, я вспомнил ночное вторжение — и даже смешно стало: пригрезится же такое! Обыкновенных туркменских чабанов принял за гномов. Приподнялся на постели, смотрю: все трое моих соседей по купе сидят напротив, будто не ложились. Примостились, подогнув под себя скрещенные ноги в розовых носках, и пьют себе дымящийся чай из пиал, наливая из трех одинаковых чайников. Лица лоснятся от пота, довольные, глаза добрые. И так же похожи на гномов, как и ночью. Что за наваждение?

Поздоровался с ними, старики улыбнулись, приложили правые руки к сердцу, чуть наклонили головы и ответили дружно:

— Сало́м, добрый человек! Садись с нами чай пить. Долго спишь, бодрости нет.

Мы пили зеленый чай, с интересом, исподволь присматриваясь друг к другу. И тут я не удержался, рассказал им о своем сне и шутя спросил:

— А куда же Белоснежка подевалась? И еще четыре братца?

И сразу пожалел, что задал такой глупый вопрос старым людям. Они удивленно уставились на меня, потом переглянулись. Лица их потемнели и как будто вытянулись. Старики отставили жалобно звякнувшие пиалы с недопитым чаем, вытерли полотенцами пот со лба. Они не на шутку расстроились: сидели как потерянные, закрыв глаза, и мерно раскачивались на скрещенных ногах, опираясь руками о колени, и вроде отпевали мысленно кого-то.

— Нету Белоснежка. В лес остался. Фашист убил, — хрипло выдавил наконец один из них.

Я решительно ничего не понимал: думал, они рассердились на меня, а тут вообще что-то невообразимое произошло. Игра в сказку принята всерьез — будто и вправду со мной ехали не чабаны, а самые настоящие гномы. Мистика какая-то!

На моем лице, видно, было написано такое недоумение, что один из стариков ловко вскочил на ноги, вспрыгнул на верхнюю полку, вытащил из ниши тяжелый плоский пакет, подал своим товарищам, те бережно приняли его, торопливо развязали шпагат, размотали толстый слой плотной бумаги:

— Вот, смотри. Памятник на могилу.

Они осторожно сняли холст, и на постель легла тонкая пластина белого мрамора, на которой была выбита знакомая картина. В лесу на поляне стояла девочка с длинными волосами и держала на сгибе локтя лукошко, а рядом на высоких мухоморах сидели, свесив ноги, семь улыбающихся гномов. Только на головах у них были не шапочки с кисточками-помпончиками, а солдатские пилотки. И еще: слева из-за деревьев в эту группу целился из автомата человечек в рогатой каске. Да внизу была надпись:

«Нине Кузнецовой, Петру Лесняку, Ивану Мезенцеву — вечная память!»

Мы долго рассматривали необычное надгробие, склонившись над ним. Я восхищался тонкой работой резчика, старики о чем-то возбужденно переговаривались на туркменском. Ровным счетом ничего не соображая, окончательно запутавшись во всей этой истории, я посмотрел на них вопросительно. И тогда чабаны, тщательно завернув пластину, как раньше, спрятав ее в нише и еще посовещавшись между собой, рассказали мне такую вот грустную сказку лета сорок первого года.

Под вечер грянул гром, хлынул ливень, и фашисты оставили роту в покое. Командир взвода лейтенант Димов, принявший на себя командование, поставил на позиции наблюдателей, приказал отдыхать остальным, а сам спустился в блиндаж, где лежали раненые.

— Как ротный? — шепотом спросил он у санинструктора Нины Кузнецовой, присланной к ним из медсанбата да так и оставшейся при роте.

— Ничего страшного. Будет даже плясать. Осколок из бедра вытащила. Во-о-от такой, — ответила она.

Лейтенант возмутился:

— Тебе врачебных лицензий никто не давал, чтоб оперировать!

— Так они бы все померли за эти четыре дня, — обиделась Нина.

— А, как ни старайся, все ляжем на этой треклятой высоте! Утром и прикончат, гады!

— Димов, ты? — раздался из полумрака слабый голос старшего лейтенанта Ярославцева. — Что нового?

— Все старое. Связи с батальоном нет. Дождь идет. Мокро. Активных штыков тридцать человек с легкоранеными. — Лейтенант отвечал спокойно, а потом сорвался: — Кинули нас, командир! Понимаешь, кинули?! И никому до нас дела нет! А патроны кончаются. И гранаты. Завтра нас пропашут снарядами, прокатят танками — и конец!

— Будет тебе! Никто нас не кинул. Не смогли приказ на отход передать, и все. Прорываться надо, Сережа, — посоветовал ротный.

— А под трибунал? Ты пойдешь?

— Я. Задержали фашистов достаточно. Думаю, наши оторвались. Так что завтра бессмысленный бой. Уходите.

— Ладно, ты тоже не кипятись. Тебе вредно. Куда мы пойдем? Тяжелых восемь человек. Прикажешь бросить?

— И прикажу! — Ярославцев приподнял голову, поморщился от боли и посмотрел в лицо Димову. — Приказываю, товарищ лейтенант.

— Красноармеец Кузнецова, — оглянулся Димов, — у командира, кажется, бред.

— Брось, Сергей, — устало прервал Ярославцев. — Не валяй дурака. Выводи людей. Нас в лесу с Кузнецовой оставишь. Авось не найдет фашист. Не до нас ему сейчас. Только выйдите тихо. Очень тихо, понял? Потом за нами вернетесь. Неделю целую отступаем. Долго. Скоро назад пойдем, выбросим эту нечисть. Так что не гробь людей бессмысленно. Давай действуй.

Димов не ослушался приказа, и в полночь рота выскользнула из кольца, не сделав ни единого выстрела. Высланная вперед разведка тихо сняла посты гитлеровцев, вслед за ней выбралась в лес остальная группа. Они оставили тяжелораненых в овраге, наскоро замаскировав их сверху кустарником, и ушли на восток. Димов хотел захватить с собой ротного, но тот воспротивился:

— Вернешься за всеми. Топай, Сережа, веселей.

Димов неловко ткнулся в мокрое от дождя лицо командира, что-то строго наказал красноармейцу Кузнецовой и исчез в ночи.

Фашисты спохватились часа через два. Поднялась суматошная беспорядочная стрельба, утихшая только с рассветом, когда стало ясно, что никого перед ними нет. Видно, для очистки совести они сунулись в лес, но без особого энтузиазма — далеко забираться не рискнули.

Нина слышала, как по дороге тянулись бесконечные колонны войск. Но осмелела она лишь к вечеру, когда уверилась, что никто их не собирается искать. Нина обошла окрестности и обнаружила неподалеку от оврага лесную сторожку. Перетащила туда своих подопечных, принялась хлопотать возле них.

И потянулись долгие дни лесного лазарета, расположившегося по-над самой дорогой, на которой сутками не стихал гул машин. Канонада не приближалась, а, наоборот, отдалялась, пока и вовсе ее стало не слыхать. Помощи явно не предвиделось, и Нина решила, что им придется сидеть здесь долго. Обревизовала оставленные лейтенантом припасы — Димов ушел совсем налегке — и начала экономить их, собирая в пищу щавель, грибы и ягоды. Вернувшись однажды из леса, она обнаружила, что поднялся командир роты.

Ярославцев выполз к порогу и долго сидел на приступке, прислонившись к косяку, оглушенный растревоженной болью в бедре. Потом боль немного приутихла, стала привычней, и старший лейтенант жадно и с наслаждением вдыхал прохладный утренний воздух. Там, в избушке, где скучились на полу раненые, стоял тяжелый дух, все пропиталось запахом йода, а здесь было свежо, пряно пахло травой, ветерок доносил из чащи густой смолистый аромат елей. Ярославцев приметил мох на стволе ближайшего дерева, сполз по ступенькам вниз и, морщась от боли, добрался до него. Отдохнув, соскреб с коры немного лишая, добавил сухих листьев, долго растирал все это слабыми пальцами, просыпая самодельный табак на гимнастерку. Из стершегося уголка письма свернул козью ножку, предвкушая удовольствие, сделал затяжку, но едкий дым колом застрял в горле. Ярославцев подавился им, боясь громко раскашляться. Долго переводил дыхание, мысленно чертыхаясь, проклиная привычку к куреву, и вытирал катящиеся по лицу слезы. Там, около чуть тлевшего, подернутого легким пеплом костра, и нашла Нина ротного.

— Вот и ладно. Вот и хорошо, — певуче и радостно протянула она и опустилась рядом. — Подняла одного. Начало есть, командир. Теперь на поправку пойдете.