Всего три дня - Валерий Бирюков

— Вот и ладно. Вот и хорошо, — певуче и радостно протянула она и опустилась рядом. — Подняла одного. Начало есть, командир. Теперь на поправку пойдете.

В этой ее радости Ярославцев услышал и надежду, и безмерную усталость. Нина говорила и говорила что-то, окая и растягивая слоги, но ротный не слушал ее, понимая, что она разговаривает не с ним, а сама с собой, вслух повторяя свои мысли и мечты, которые она носила все эти дни в себе, врачуя раненых, обстирывая их, готовя еду. Она и ночами-то спала урывками, успокаивая мечущихся в бреду, поднося им пить, сменяя набухшие от крови повязки. Все шли на поправку, только одного Казаряна не уберегла от гангрены.

Ярославцев во все глаза разглядывал девушку, будто впервые видел ее белокурые волосы, разметавшиеся по плечам, полные обветренные и потрескавшиеся губы, испачканные черникой, неровные зубы, крепкую и широковатую в бедрах фигуру, обтянутую выгоревшей гимнастеркой и короткой юбкой. Она была некрасива — рыжая, с белесыми бровями и короткими ресницами, под которыми прятались маленькие серые глаза. Но Ярославцеву она казалась сейчас красавицей, и, глядя на нее, старший лейтенант испытывал чувство, похожее на нежность, за что и разозлился на себя.

— Ну, будет, — резко оборвал он Нину, сознавая, что обижает ее. — Лучше доложите, как все остальные.

Она удивленно вскинула брови: ведь об этом она и говорила. Но, повторила все снова, коротко, по-военному. Плох Свиридов, получше братья Атаевы, долго будут лежать Мезенцев и Лесняк.

Теперь Ярославцев выслушал ее внимательно, расспросил, где они находятся, нахмурился, узнав, что совсем близко от дороги, сказал «спасибо», но так и не извинился. Нина помогла командиру добраться до сторожки, и впервые за все дни войны Ярославцев наконец заснул по-настоящему глубоко. Нина посидела немного рядом, жалостливо глядя на его исхудалое лицо. После ухода Димова с остатками роты старший лейтенант впал в двухнедельное забытье и, наверное, не совсем еще пришел в себя, вот и недослышал ее, не понял. Значит, и обижаться на его вспышку не надо.

Через два дня выкарабкался из сторожки Тулеген Атаев, один из трех братьев-близнецов, составлявших пулеметный расчет. Их всех накрыло миной, поровну набив худенькие тела мелкими осколками.

— Ишь ты, Туля наш поднялся, — всплеснула руками Нина. — Касатик ты мой!.. Так мы, может, и до холодов уйдем отсюда?

— Не торопись, — помешивая варево в котелках, подвешенных над бездымным костром, проворчал Ярославцев. — Сглазишь. От ран ты вылечишь, а с голоду помрем. Разве это жратва для выздоравливающего мужика? Посмотри вон на своего «касатика» — у него же пуп к позвоночнику прилип.

Тулеген пощурил узкие черные глаза, привыкая к яркому дневному свету, оторвался от порожка и, сам того не ведая, повторил, пошатываясь на слабых ногах, путь ротного до подножия дерева, принялся собирать сухой мох. Ярославцев рассмеялся:

— Курить хочется? Терпи. Такая дрянь!

— Не смей, Туля! — вскочила Нина, видя, что Атаев не обратил внимания на предостережение и уже свертывает козью ножку. — У тебя легкое пробито. Нельзя тебе! Ну скажите ему, командир!

— Пачему нельзя? Встал, — значит, можна. Не нада шум. Голова болит, когда многа шум.

— Ах, ты так? Ладно же! — Нина бросила стирку, вытерла руки об юбку, подхватила тощее тело пулеметчика и унесла назад в сторожку. Тулеген свирепо вращал глазами и беспомощно барахтался у нее в руках, пытаясь вырваться, а старший лейтенант Ярославцев изнемогал от смеха.

— Сурово ты с ним, обидится парень, — сказал он, когда Нина вернулась.

— Пусть. Душа в чем держится, а туда же! — сердито ответила Нина и неожиданно расплакалась.

Ярославцев растерялся: тяжелее было — держалась, а сейчас, когда раненые пошли на поправку, она вдруг расстроилась из-за такой малости. Сказывается, видно, напряжение. Он легонько потрепал ее по плечу — будет, мол, — а Нина, повернувшись к ротному, припала к нему и еще пуще расплакалась. И опять в его груди мягко шевельнулось теплое чувство к девушке, но Ярославцев уже не хотел его подавлять, как в первый раз. Только хмурился смущенно: чего доброго, увидит кто из раненых, как он тут с санинструктором в обнимку сидит…

А Тулеген не сдался. На следующее утро, когда Нины не было, он вновь выбрался на волю, прилег на траву рядом с ротным и все-таки закурил.

— И как? — спросил старший лейтенант, удивившись, что Тулеген даже не кашлянул.

— Дура девка, — без обиды сказал пулеметчик. — «Легкий», «легкий» — какой легкий? Греет — лечит.

— Легкое, — поправил Ярославцев.

— А, — махнул рукой Тулеген. — Слушай, хрипит? — И подышал глубоко.

— Нет, — удивленно ответил ротный, послушав. Хрипы и клекот за толстым слоем бинтов и в самом деле вроде поутихли.

— Дура девка, — повторил Тулеген и улыбнулся. — Нет, Нина хороший, да? Только курев солдату — первое дело. Что она понимает?

Отдыхал Тулеген недолго. Отыскал в вещмешке бритву, долго и старательно наводил ее на камне и на ремне, но из этого ничего не вышло. В сердцах сплюнул и стал скоблить лицо на ощупь, оставив бороду по краю.

— Ты почему не по-армейски бреешься? — с интересом наблюдая за ним, спросил Ярославцев. — А на горле что же?

— Тупой бритва. Порезать можна. Кирпич нада. Кожа нада. Где взять? У нас старики так броются.

— Старик нашелся. Ну, давай и меня, что ли…

Тулеген побрил тем же манером и командира, потом своих братьев. Разохотились Мезенцев и Лесняк. Лежали, растирали горевшие лица, непривычно голые после многодневной бороды, посмеивались — очень уж необычный вид стал у всех.

Вернулась Нина, увидела своих подопечных, изумленно ахнула:

— Да кто ж это вас так обкорнал, касатики вы мои?

— Вон тот, который самый худой, — сказал красноармеец Лесняк и кивнул в сторону Тулегена.

— Сам худой, — огрызнулся тот.

— Да вы тут все не больно толстые-то, — сокрушенно вздохнула Нина, но тут же снова засмеялась. — Туля, за что же ты их так?

Пулеметчик не счел нужным ответить, помня вчерашнее свое унижение.

— Ну и пожалуйста, молчи. Скорее вылечишься. А знаете, касатики, на кого вы сейчас похожи? Вылитые гномы! Семь гномов-доходяг, а я, выходит, Белоснежка при вас. Ну, театр с вами, мужички!

— Г-Гггномы к-к-кто? — спросил вдруг Свиридов. Это было настолько невероятно, что все повернули к нему головы. Свиридов был самым безнадежным из них — после тяжелой контузии он лежал пластом, ничего не слыша и не говоря ни слова.

— Коля заговорил! Ах ты мой милый, дай же я тебя расцелую! — бросилась к нему Нина.

— Г-г-гномы к-к-кто? — не слушая ее, досадливо морщась, упрямо переспросил Николай.

— Сказка есть такая, — поспешно объяснила Нина. — Не знаешь? Расскажу вечером.

— То страшная история, красноармеец Свиридов, — мрачно сказал Лесняк. — Нельзя ее на ночь. Мы и так травмированные. А тут кошмары пойдут, крик поднимется. Фрицы набегут, и нам полный капут. — Попросил вкрадчиво: — Ты, Нинок, лучше про царевну и семь богатырей расскажи. Хар-рошая сказка! Пусть будет: ты — царевна, мы — богатыри. У них ведь тоже бороды были.

В сторожке раздался дружный хохот красноармейцев. Смеялись охотно, постанывая от боли.

— Были богатыри, — вытерла выступившие слезы Нина, — были, да все вышли! Вон, самим смешно. Хлипкие вы очень. Вот гномы — куда ни шло. Сейчас я вам есть принесу. А потом будет сказка. Ты, Колюня, этого Лесняка больше слушай, он тут наговорит.

Когда они поели, Нина выполнила свое обещание. Рассказала, как невзлюбила мачеха свою падчерицу и выгнала ее в лес, как девочка нашла избушку, где стояли маленькие кроватки, а под каждой — пара крошечных туфелек. Там жили семь лесных веселых и добрых человечков — гномов. Они ходили на работу, а она готовила им еду, и гномы не могли нахвалиться ею:

— Славная и милая у нас хозяюшка! На всем свете такой не сыщешь! Ах как вкусно! Ай да мастерица наша Белоснежка!

— А про яблоко не надо, — перебил ее Лесняк. — Я боюсь. И Свиридову вредно.

— П-п-помолчи! — сказал Свиридов, и раненые его поддержали. Они слушали сказку тихо и серьезно, как дети, завороженные бесхитростным сюжетом и певучим, мягким голосом Нины.

— И вот прознала мачеха, — продолжала Нина, — что падчерице живется хорошо у гномов, и взяло ее черное зло. Изменила она свое обличье и пришла к избушке. Угостила румяным яблочком Белоснежку и исчезла. Девочка надкусила его и заснула глубоким сном — отравленное яблоко оказалось. Вернулись гномы с работы, видят: лежит их маленькая хозяюшка на траве и не дышит. Будили они ее, будили, а добудиться не смогли. Заплакали горько, положили Белоснежку в хрустальный гроб и каждый день приносили ей цветы. И вот однажды проезжал по лесу молодой принц, увидел на лужайке хрустальный гроб, а в нем — неописуемой красоты девушку. Снял он крышку, поцеловал ее в губы, и девушка вдруг проснулась. «Долго же я спала», — сказала Белоснежка…