Мириад островов. Строптивицы - Татьяна Мудрая

Но мы совсем позабыли о подарке, нам обещанном, и тем более не ведали о причине, породившей его как следствие.

На следующий урок Экола притащила объёмистый мешок и стала выгружать его содержимое на пол.

Оказывается, мать-аббатиса, почтенная Артемизия, весьма обрадовалась, что «девчонки» перестанут к ней лезть. Без знания письма, как она говорила, и грязное бельё не перечтёшь, тем более не выполнишь работу сестры-эконома, сестры-келарницы и сестры — старшей певчей. Буквы, цифры и ноты ведь обозначаются сходными закорючками.

Так вот, за то, что мы взялись за обучение преемниц, нам преподнесли пузырёк с кристалликами канифоли, коробку с зубным порошком из толчёных морских раковин (забава высокородных монахинь), кучку белой глины на дне чашки и, в довершение, комок чего-то грязно-зелёного и слипшегося.

— Мы стираем бельё в едком растворе… — начала объяснять Экола.

Ну да, мы сами ведь этим не обременялись. Сдавали им и своё грязное бельё. Правда, брат Эвфорбий, который устроил на кухне бесперебойную подачу котлов от водопровода на плиту, соорудил им черпалку-мерник для щёлока…

— …едва перельёшь, всё стираное расползается, — продолжала она будто в лад моим мыслям. — А мы шутки ради попробовали там тростник подержать — грязный, с полу. Вот что получилось. Распустился весь, а когда его положили на плоский камень, стал с той стороны как лакированный.

Я помнил притчу о том, как родилась первая бумага. Один инок, рассердясь на несправедливость приора, порвал рубашку зубами и хотел сжечь её на плите, чтобы уничтожить улику. Но влажное тряпьё лишь высохло и обратилось в гладкую лепёшку, на которой можно было писать.

— А канифоль зачем? Для скрипки брата-псалмопевца? — спросил Зефирантес.

— Клей, — ответила Экола. — Мы попробовали им покрыть. После этого писать стало легче. А то грифельных досок не хватает и кору обдирать мать-садовница не велит.

Что мел и каолин вбивают в бумагу, дабы стала плотнее, мы и так знали. Правда, нам не приходилось делать это самим. Но ведь никогда так много её и не требовалось?

Разумеется, то, что мы произвели, процарапав резцом медные листы, полученные от Глебиона через посредство брата-коннетабля, то бишь главного конюха, предназначалось не для робкой кучки любознательных монахинь. Монастырь решил торговать нашей «библией для бедных», украшенной хоть и черно-белыми, но весьма красивыми миниатюрами из Священной Истории. Буквы, короткие нравоучительные фразы и притчи для оригинала рисовал я. Зеленоватый фон, невзирая на ухищрения, остался, но нисколько не портил дела. Разумеется, насчёт бедных было лишь присловье, но цена изделия была ниже, чем у рукописи, раз в пять, а прочность даже выше. Это если не учитывать пергамент, который был дорог непомерно, а для наших целей и подавно не годился.

В скриптории нас занимали всё меньше. Чтобы не толкали под локоть, нам выделили в дормитории крошечную келейку на двоих, с широким окном — чтобы никто из клира не задыхался от вони алхимических реактивов.

Идеи кипели в голове нашего дитяти Западного Ветра, как бельё в плотно закрытой кастрюле. Что добавлять в чернила, чтобы они были достаточно липкими и не растекались? Льняное масло — или можно обойтись лещинным или из семян сурепки? Из чего варить сырьё? (Этот термин также коренился в банно-прачечном ремесле.) Братья-колумбаны давно брали подаяние не только съестным, но и никуда не годными обносками, и клич «Старьё берём» стал привычным для всех больших и малых поселений. В обмен на тряпьё жители получали всякие безделки, смастерённые чернецами на досуге, а наш аббат от торговцев — отменную бумагу по льготной цене.

— Знаешь, я тут попробовал добавлять в краску лак, похожий на тот, которым покрывают для защиты деревянные обложки, — говорил я, ибо меня тоже охватило безумие. — По-моему, получилась достаточная глютинация чернил, чтобы держаться на меди и не расползаться по бумаге. В смысле, что они стали более липкими.

— Медь, — рассеянно говорил Зефирантес. — Слишком крепка, чтобы глубоко резать.

— Ну разумеется, золото было бы лучше, — подхватил я. — И серебро, и серебришко, то бишь платина, и свинец.

— И кислота мало протравляет, разве что смесь двух различных. Знаешь, я тут заложил несколько опытов: с обрывками пеньковой верёвки, мешочным волокном, сосновой хвоей и опилками.

— Это ты из-за канифоли додумался? — спросил я.

«И по аналогии с верёвкой висельника, которую палач режет кусками и продаёт на счастье», — подумал про себя.

— Представь себе, ведь получилось кое-что. Призрак желаемого, тень потребного — зловонные материи волокнистой структуры, которые надо приводить в чувство большим количеством воды. Стоило бы точнее рецептуру подобрать и пропорции. Кислотно-щелочная коррозия иногда бывает непомерно велика. Но, в сущности, целлюлоза может получиться из чего угодно, лишь бы состав был изначально волокнистым.

«Откуда взялось имя новинки? — подумал я также, переводя его термин на привычную латынь. — Из-за келейности наших опытов?»

— Послушай, брат, но зачем тебе столько первичного вещества? — я поймал себя на том, что невольно употребляю алхимический жаргон. Или грубое его подобие. — Никто на свете не сумеет употребить в дело такое количество.

— Слишком медленно идёт работа, слишком кропотливо приходится трудиться над оригиналом, который снашивается под напором неумолимого времени, — пробормотал Зефирантес. — Притом более половины моих стараний тратится на то, чтобы начертания одного и того же знака были неотличимы. Это безусловный тупик.

И вот в миг обоюдного сердечного уныния вновь появилась Экола.

Как её допустили внутрь нашего клостера — не ведаю, впрочем, ей было ничто-ничего и стену перелезть в месте, где та поверху выкрошилась и была обвита крепкой лозой.

Что у неё были за дела внутри — не знаю, но на поясе у неё болталось некое подобие печаток или гадательных рун — узкие четырехгранные стерженьки с выпуклыми или вдавленными знаками, подвешенные к кольцу за малое ушко. Или нет — то были ключи особенно хитрого дела, которые достались нашей девице от сестры-келарницы вместе с частью обязанностей.

И вот при их виде наш Ветреный Цвет прямо взвился:

— Это же мои литеры!

Почти не замечая робкого сопротивления Эколы, он сдёрнул связку с её талии вместе с поясом и начал пристально изучать.

Оттого и не заметил того, что впервые меня насторожило: лёгкой полуулыбки на пухлых устах цвета благородного бистра.

Брат Глебион в миру был оружейником, изготовлял отнюдь не одни подковы, но знатные сабли и кинжалы, а более того украшал их лезвия чеканкой да золотой нитью. Он смастерил для нас бруски матриц со вдавлиной и пунсоны с соответственной выпуклостью — сначала, для пробы, по числу букв алфавита, потом с учётом того, что одних знаков письма было больше, других меньше, и соотношения между ними были отлично известны.