Мириад островов. Строптивицы - Татьяна Мудрая

Словом, когда у ворот наших появился важный кортеж — латники, отполированные с ног до головы и в роскошных бархатных плащах, два добротных возка, крытых бычьей шкурой, а в середине — роскошная чернолаковая карета четвернёй, я первый понял, что это не один епископ с очередным визитом.

Что наш епископ привёз с собой инквизитора и дознавателей.

Собрав всех монахов в зале капитула, отец Бергений взаимно нас познакомил. Естественно, сам епископ, румяный старик по имени отец Теодальф, был нам известен весьма хорошо, он в своё время и дал благословение аббату на книгопечатное дерзание.

Но вот отец-капитан из Супремы…

Именовали его Хайр-эд-Дин Ротбарт. Скондец, который перешёл в нашу веру из своей ханифитской — явление редкое, говорилось, что при этом они рвут все родственные и человеческие связи и оттого становятся наихудшими из фанатиков.

Внешность отца-капитана соответствовала слухам: высокий, как сосна, загорелый, белоглазый и рыжеволосый, как многие исконные скондцы. На фоне наших окаймлённых чёрным тонзур его обильная шевелюра, сливающаяся с бородой, казалось, горела ярким закатным пламенем. А лицо — сплошная tabula rasa, чистая доска без письмён. Невыразительное настолько, что уже не казалось человеческим.

Внешность его устрашила многих.

В равной мере как и звучание речи, на первый взгляд невыразительное.

По всей видимости, он специально добивался такого, потому что когда начались допросы, мало кто выходил из предоставленного инквизиции помещения без дрожи в голосе, ногах и всём теле. Если вообще выходил.

Наконец, настал мой черёд.

В полутьме я едва разглядел писца-протоколиста за малым столиком, коренастую фигуру за его спиной и самого инквизитора, который только что взял со скатерти, заваленной документами…

Решётку «мудрёной» литореи.

Точно такая с давних времён хранилась в моих личных вещах.

— Брат…э… Арктиум, — голос его казался чуть более мелодичен, чем я помнил с того первого раза. — Думаю, стоит ради тебя повторить все пункты обвинений, чтобы ты в них позже не путался.

Во-первых, то, что Слово Божие изображалось не справа налево, а слева направо, как еретические каракули скондцев. И тем самым посвящалось Отцу Тьмы. Так?

— Да, но вы… они… еретиками не считаются, разве нет? — спросил я.

Хайр нехорошо улыбнулся. Даже не губами — одним подбородком.

— Во-вторых. В основе принципа вашей разделённой печати легли колдовские резы, руны, петроглифы или как там их.

В-третьих. Сами печатные знаки изготовляются из заведомой отравы, хотя и сугубо телесной. Что называется, одно к одному.

— Свинец?

Он кивнул.

— Однако мы знаем, что в древние времена из него делали кровли и водоводы.

— Хочешь возразить сам себе или очевидности? Два-три века назад в Скондии целые бассейны для красоты наполняли жидкой ртутью — пока не сообразили, что это гибель, а не роскошь.

Встал и выпрямился, почёсывая себе спину той самой штуковиной с узкими прорезями. Я молчал, и молчание моё становилось всё более паническим.

Вот что напоминали его застывшие очи: мертво блестящую ртуть.

— Пункт четвёртый. До того очевиден, что скучно становится. Торговля в храме, запрещённая распятым Пророком. Положим, монастырь — не совсем храм, да и монахи всегда торговали излишками на ярмарках, ибо такое было проще, чем менять товар на товар. Не вином же вы расплёскивались.

Я удручённо кивнул. Если говорить честно, то и вином, причём белым и крепким. Отличное сырьё для лекарственных настоек, компрессов и притираний.

— Это всё не стоит гроша ломаного. Вот пятый пункт обвинения куда как солиднее. Слово истины, без большого ума распространённое, разодранное и извращённое до предела, вместе со средствами для такого извращения, благодаря корысти и нерачению попало в руки грязные, более того — воровские. Так?

— В точности так, — я кивнул.

— Теперь главное, — подытожил инквизитор со скучающей миной (хоть какое, да выражение). — Готов ли ты, брат Арктиум, повторить все вышеперечисленные пункты своего обвинения так, как положено по дознавательскому уставу? Дело это настолько важное, что не должно быть замарано ложью — ибо касается не одного благополучия и благоденствия, но и самой жизни обвинённых в сем грехе.

Отчасти я ожидал чего-то подобного. Но лишь отчасти.

Последние слова офицера Супремы показались мне зверским ударом под ложечку.

— Я о таком не помышлял. Не желал обвинять — хотел лишь предупредить о корнях беды. Стоит ли мне совершать нечто ведущее к гибели, а не к обращению? — ответил я.

— Интересно мне, чем ты до сего времени промышлял… брат Лопух, — он не просто перевёл мое монашеское имя с латыни на мой родной язык, но ещё прибавил к его звукам вполне ощутимую издёвку.

Другие, куда более красивые имена стояли не границе этой издёвки.

Отец Бадан. Брат Целебный Молочайник. Брат Стальной Златоцвет. Брат Цветок Западного Ветра. Мать Горькая Полынь. Сестрица Свет Дому и Миру…

— Нет, — сказал я. — Моё прошлое доносителя кануло в Лету. Ныне своим словом я защищал собратьев. Пытать свидетеля защиты даже вы не имеете права.

— Формального, — ответил он. — Но да, верно. Не имеем. Идти против воли доносчика — тоже. Разве что в самой малости.

Он опустил пластинку на скатерть и принял в руку высокую чашу с красным вином или чем-то схожим. Кивнул коренастому — тот налил туда нечто из пузырька и глянул испытующе на нас обоих.

— Настой из грибов. Развязывает мысли и высвобождает затаённое со дна души. Позволяет первому прийти в согласие с последним, а сотрапезникам, кои испивают из одного фиала, — быть искренними друг с другом. Это, положим, запретный дурман, но не отрава. Пей после меня, а то ведь заставят.

Отхлебнул глоток и протянул мне остальное. Вино оказалось таким смолистым и пряным, что я почувствовал ничего помимо его вкуса.

Помню ещё, как нас, меня и Хайр-эд-Дина, усадили в кресла напротив друг друга, и в мои зрачки впился, наподобие двойного стилета, его взгляд.

А потом разверзлась пасть адова.

Передо мной — или перед нами обоими — простиралась панорама леса, солнечного, в ярких пятнах лужаек. Внезапно пыльный мрак окутал небеса — нечто упорно ломилось в чащу. Со страшным грохотом валились могучие стволы, шелестя, летели за ними вмиг увядшие стебли, листы и колосья, обнажая серую землю, и всё это с неимоверной скоростью затягивалось в подобие чудовищной мельницы, где их обращали в щепу и перемалывали в огромных ступах, как зерно. Зерно двигалось далее — по направлению к башням, превышающим высотой донжон любого замка, что я видел в моей страннической жизни. Утроба кипела, сотрясая чугунную оболочку, из неё прямо в близлежащую реку извергалась струя цвета кровяного молозива и вытекала оттуда изрядно побелевшей: зато вода тотчас обретала цвет и запах серы. Белая пульпа лилась прямо на полотняную дорогу, установленную на тряских валах, подсушивалась и утрамбовывалась огромными барабанами. По дороге её неоднократно разрыхляли, смачивали и осветляли, сдабривали некими порошками, лощили и выжимали пар подобием огромных утюгов. Под конец на безупречность этого покрова ложилась чёрная копоть знаков и строк, его резали, складывали в стопы, шили, наряжали…