Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А что означает «родиться обратно» – это знает каждый!
Или почти каждый…
Для тех, которые усомнились, скажу: «родиться обратно» означает быть убитым.
Наповал.
Прямым попаданием в сердце.
Вот почему я ещё раз трусливо свернул на моём «крестном» пути.
Подвернувшиеся моей трусости отворённые боковые ворота Палаццо Веккьо проворно сглотнули меня, и несколько раз ткнувшись в разинутые морды львов (даже те из них, у которых пасти были закрыты, имели зверски разинутые морды), я очутился в главном атриуме главного дворца Тосканы.
Ступор был неожиданный и полный.
Тесный и небольшой (как я потом понял) дворик казался циклопически огромным благодаря колодезной своей высоте и баобабовой мощи резных колонн. Маленький круглый фонтанчик посреди выглядел любимым ребёнком этих пугающих животных. Он живо журчал, пуская тонкую оптимистическую струйку, он явно чувствовал себя в полной безопасности. Даже громадные, окованные железом ворота казались излишними. Под сенью этих слоних-колонн не надо было ничего бояться.
В проём ворот, отворявшихся на день, виднелось и слышалось толпотоврение Синьории, но тут, во дворе, все смире-ли, тихли и лишь смущённо мигали глупыми глазами блицев.
Хорошо… временно, нехорошо.
Однако ж нельзя бесконечно откладывать неизбежное.
Удовлетворив чувственность моего длиннофокусного объектива, я пошёл.
В Уффици.
_____________
Опыт жизни подсказывает, что есть вещи, о которых противопоказано прямое повествование, но которыми всё-таки можно овладеть хитростью воспоминания.
Избирательность памяти работает как увеличительное стекло.
Всё, что можно рассказать о галерее Уффици – всё это лишь потенция памяти.
Какой-то психопат год тому назад взорвал бомбу под окнами Уффици.
Так что Рафаэля и Тициана «закрыли на ремонт». Мафия урезала мне диалог с основами европейской красоты. Но что-то всё же я помню.
Паоло Учелло очень коричневый. Он слишком опрятно изобразил своё рыцарское побоище, и оно скучно.
Я не смог сердцем вспомнить трёх великих Мадонн – Дуччо, Чимабуэ и Джотто. Они великие – каждая в своём роде, но… странно, величие не всегда покоряет.
А, может, это признак скрытых изъянов?
Может, совершенство так и проверяется – чувством, сердцем?
Или есть что-то более существенное, более важное, чем совершенство?
Может быть, существует какая-то высшая интимность, ещё более важная для возникновения Любви – того единственного, чем мы вообще способны узнавать… знать?
После первых залов, где царит наивное золото веры, где ещё неискушенное зрение трепетно созидает драгоценность, иконность, как образ какой-то реальности, которой оно уже почти коснулось, – после первых залов всё дальнейшее кажется чуть ли не падением в грязь. Так, по крайней мере, после Симоне Мартини воспринимается Антонио Полайоло и ранний Боттичелли. Первая сердечная память Уффици – тихий разговор с двумя маленькими портретами кисти Пьеро делла Франческа. Оба изображенные, и Федерико да Монтефельтро и его нареченная Батиста Сфорца, были первостатейными уродами. И Франческа даже не позаботился это скрыть.
Но оказалось и не нужно.
Всё равно и герцог и его невеста возвышенны, всё равно им тихо сочувствует целый мир в тончайшем равнинном пейзаже. Всё равно всё здесь свято и прекрасно. Кажется, тихий шелест беседующих душ отлетает от этих парных картинок, – двойного окошка в вечность. Что по другую сторону – вечность, в этом Пьеро делла Франческа не дал никаких заверений, но не оставил и никаких сомнений. Кто имеет в себе хоть минимальное переживание вечности, тот и не подумает усомниться. За отрешенными профилями царит бесспорность божия благословения. Пьеро делла Франческа – уже не икона, но он ещё где-то там, в неразомкнутости веры и доверия. Здесь нет кричащей надежды, потому что здесь ещё не дрогнула уверенность. Легко выразить благословение, когда носишь его в себе.
Знаменитая «Мадонна с младенцем и ангелом» фра Филиппо Липпи, так любимая и так безудержно воспроизводимая в Италии от репродукций до ювелирных поделок, кажется тонкой плёнкой чувства, которое художник осторожно – не порвать бы – снял со своего сердца и наложил на холст. Так не пишут Мадонн, так пишут любимых женщин, и легенда донесла до нас правду о монахине Лукреции Бути, которую Липпи похитил из монастыря и после разных мытарств женился на ней. Мадонна Липпи прозрачна и кожа её лба светится, как кожа новорождённого. Двое малышей, младенец Иисус и ангельчик, которых Липпи посадил её на руки, – не более чем риторика. Он не детей любил. Он любил девство мира в чертах этой женщины.
Тёмен и благородно бордов ранний, неизвестный мне Боттичелли. Стыдливо жмётся Сандро в одном ряду с Полайоло, как бы скрываясь, заслоняясь стеной… как будто оробев перед собственным надвигающимся блеском. Этот блеск давно уже надвигается на него… и на меня, давит сквозь стену и открытые двери… давит всей неимоверной эстетической тяжестью смежного зала, который, собственно, и есть великий зал Боттичелли.
Я всё увидел разом – «Весну», и «Рождение Афродиты», и «Мадонну Магнификат», и «Мадонну с гранатом». Мне стало страшно. Это не было как в капелле Медичи, это не было проступание иного мира сквозь сероватый мраморный дым, нет… Это было такое чувство, как будто ты встал по команде судьи, и тебе произнесли приговор.
А что, если это конец?
Что если уже дальше некуда идти, нечего искать, не на что надеяться? А ведь так и есть, ведь во многих отношениях от Боттичелли действительно дальше некуда. «Магнификат» согрела меня ожиданным совершенством, но уже издали я понял, «Мадонна с гранатом» ещё убийственней… быть может, убийственней всего. Я с усилием привёл себя в состояние сосредоточенности, так сказать, избирательного фокусирования. Я должен был сначала увидеть и пережить живую «Магнификат» – в раме светлого золота, стилизованной под венок слегка привядших колосьев. Её красочность должна была быть найдена и воплощена, а уже потом специально пригашена с какой-то ужасающей чуткостью, с
