Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ты совсем, что ли, обалдел?.. – это было даже не восклицание, а усталая констатация.
Я сообразил, что только что чуть было не прозевал «Лоренциану».
Странно ли, что мозг мой не выдерживал!
Я ж сказал – этот город убивает.
Чем-чем…
Да всем!
«Лоренциана» – так назвали современники библиотеку Сан Лоренцо, к которой Микеланджело спроектировал небольшой вестибюль и этим сооружением не только открыл эпоху краткого маньеризма, но, по сути, предсказал весь архитектурный дух барокко.
Небольшой вестибюль.
Его кубическое пространство почти целиком заполнено непомерной лестницей, извергающейся из высоко расположенного входа с явным намереньем затопить пространство густой лавой потемневшего мрамора.
Нет, описывать вестибюль «Лоренцианы» я не стану.
Что описывать, да и как описать «обыкновенное» архитектурное давление гения, всегда остававшегося внутренне скульптором. Всё как у всех… но иначе, всё непомерно выпукло, чувственно… дважды живо. Оно пульсирует, оно как бы больше себя, норовит выйти из берегов, лопнуть, взорваться.
Я же говорю – «обыкновенное» давление…
Дела земные.
Ничего небесного, никакого дыма.
Просто гений.
Он тоже убивает.
И только после этого, уже окончательно выпотрошенный, я поплёлся искать Санта Кроче, хотя по пути мне ещё пришлось свернуть на площадь Сантиссима Аннунциата. Солнце не слишком жгло меня, так что добрёл я и до госпиталя невинных.
«Ospedale degli innocent!».
Архитектор Филиппо Брунеллески, возможно, и не обладал творческим гением, зато имел обыкновение закладывать основы.
Есть такие любители.
Что ни произведение, то и основы…
Здесь он воздвиг лоджию, но и она – эта ниточка циркульных арок на изящных стройных колоннах – оказалась основой.
Уж как хороша была!
Позднее Антонио Сангалло с противоположной стороны площади откликнулся тем же. А что ему ещё оставалось? Видимо, это была ситуация из тех, о которых говорят «лучше не придумаешь». Ну он и не придумал лучше, так что площадь образовала изумительный в грациозных подобиях ансамбль.
Есть в истории флорентийского величия ситуация, когда более поздний попал в западню к более раннему. Раздумывая над проектом главного мирового собора в Ватикане, Микеланджело воскликнул, обращаясь к куполу Санта Мария дель Фиоре уже покойного Брунеллески (опять Брунеллески!) – «Так как ты не могу, а хуже не хочу!»
Не хотел… не хотел, а купол св. Петра всё-таки воздвиг.
Нет, конечно же, Брунеллески был гений.
Если это и не вытекает непосредственно из величия старой сакристии Сан Лоренцо или лоджии «Ospedale degli innocenti», то об этом громогласно заявляет великий флорентийский купол, величайший из готических куполов в целом свете.
Он добродушно заглядывает и на площадь Сантиссима Аннунциата, и на другие площади Флоренции… он навсегда стал куполом гордой Тосканы.
Он призревает всё.
Даже обсуждать нечего – только взглянуть…
Одно лишь дерзновение гения могло подвигнуть и воплотить этот могучий замысел. Да и перед кем, если не перед гением, склонил бы свою ломоносую голову Буонарроти, который и горам-то не кланялся, а только прищурившись решал, из которой скалы удобней высечь Ахилла.
Один флорентийский день может заключать в себе много дней.
Тем более, что этот день ещё не кончился.
_____________
И вот теперь, сидя на пьяцца Санта Кроче, я подытоживал «дни» моего первого дня во Флоренции.
Я понимал, что уже убит.
Убит несколько раз подряд, причём убит наповал прямым попаданием в сердце.
По размышлении зрелом это даже урезонивало.
Намекало на бессмертие.
Облегчав от чувства неуязвимости смертью, я взглядом пригласил за свой столик двух совершенно несчастных пожилых американцев. Они стояли с блюдцами картошки, чизбургерами и своей вечной Кока-колой… стояли и озверело моргали, безуспешно пытаясь осмыслить полную забитость кафе. Увидев мои приглашающие глаза, они шатнулись неуверенно, а потом упали… да, именно упали на едва отставленные стулья.
Приятно бывает подавить американский народ… морально надругаться над его счастливым идиотизмом… над его бестолковостью за пределами своей самой прекрасной на свете страны.
Я небрежно, как милостыню, бросил:
– Добрый день… какой язык предпочитаете?
Говорил я сразу по-английски. Сомнений не вызывало – передо мной были американцы, да ещё и без знания дополнительных языков. Они совсем не отреагировали на издевательский смысл моего вопроса… медленно ворочая перегретыми мозгами собрались было что-то начать в ответ, но я предупредительно объяснил им всё, не оставив, как мне казалось, никакой надежды.
Это так мне казалось.
Но американцы не имеют комплексов неполноценности… не могут развить их в стремительном и жгучем стыде единого мгновения, что без труда выходит у нас, наследников чеховской России. Видимо, у них не вырабатывается фермент, из которого завязываются комплексы. Да и потом, ну какие комплексы могут развиться у людей, живущих в стране самых высоких в мире домов?!
Я объяснил им, что я русский (наше с ними общее еврейство даже не стоило уточнять, настолько оно было очевидно)… – что я русский, и поэтому говорю на английском, немецком и итальянском языках. Рисковал я не слишком. Итальянский мой им ни за что не проверить, а за немецкий я уже давно отвечаю. Что касается английского, то мой английский может быть только лучше, чем их грёбаный американский.
Беседу нашу не стоит пересказывать.
Она была простым и необходимым вмешательством живой жизни в убийственный воздух бессмертия, которым отравляет тебя Флоренция.
… милые, порядочные люди, в кругу которых я умер бы тихо и незаметно…
От пустоты.
От скуки…
от жизни… от дефицита воздуха бессмертия.
Этих пожилых людей вовсе не впечатлило моё полиглотство, зато они искренне поведали мне, что это их первая за трудовую американскую жизнь поездка в Европу, и что голова у них лопается от перебора. Я простился с ними, как с детьми… а потом, потом снова были жаркие и злобные улочки Флоренции – мёртвая пыль вокруг неимоверно прекрасных и гордых палаццо.
Новый день, занимавшийся надо мной, имел название.
Уффици.
* * *
Ну, что означает «пойти в Уффици»… это каждый понимает.
Или почти каждый.
Для тех, кто ещё не получил впечатления, сообщу, что пойти в галерею Уффици бывшему советскому заключённому, неудавшемуся историку искусств, пробуравившему глазами до дыр альбомы великих итальянцев… всех этих фра Беато и фра Филиппо всех этих Джотто и Чимабуэ, всех этих Мазаччо и Мазолино, всех этих Пьеро делла Франческа и Симоне Мартини… всех этих Лука Синьорелли и Паоло Учелло… всех этих Антонио Корреджо и Андреа дель Сарто… всех этих Фра Бартоломео… всех этих Джорджоне, Тицианов и Тинторетто… всех этих Понтормо, Бронзино и Пармиджанино… Пойти в Уффици бывшему юноше, которому жизнь всегда казалась, да и теперь ещё кажется, отчаянной борьбой за
