Ошибки, которые мы совершили - Кристин Дуайер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я вхожу из машины и подхожу к нему.
– Привет, Джесс!
Он медленно поднимает глаза и выпускает дым изо рта.
– Ба, вы только посмотрите, Калифорния! И когда ты вернулась?
– Она не вернулась, – говорит Тэнни, направляясь к дому, – просто в гости приехала.
– Наверное, это и к лучшему, – говорит Джесс, наклоняясь за пивом, – выглядишь дерьмово.
Я указываю на банку у него в руке.
– Завтрак?
Он криво улыбается.
– Нельзя допускать обезвоживания. Будешь?
– Не сейчас.
– Дикая ночка с богатенькими детишками? Сумасшедшая игра в бадминтон?
Я приподнимаю бровь.
– Да ты хоть знаешь, что такое бадминтон?
– Эллис! – Голос бабушки настигает меня, и я замечаю ее – она стоит на крыльце. Серебристые волосы перекинуты через плечо, лицо покрыто морщинами от возраста и тяжелой жизни, что ни разу не показывала ей свою благосклонность. На ней светло-розовые брюки и такая же футболка. – А я все спрашивала себя, когда же ты наконец объявишься. Тащи свою задницу в дом и помойся, чтобы я смогла посмотреть на твое милое личико.
Я улыбаюсь. Именно так она говорит со всеми внуками – что-то среднее между раздражением и любовью. От нее это позаимствовала и Тэнни. Я обнимаю бабушку и вдыхаю запахи детской присыпки и лаванды, с которыми связано каждое мое воспоминание о ней.
– Ладно-ладно. – Она похлопывает меня по спине. – Обнимаешь меня после того, как примешь душ.
В доме все так же, как и было. У бабушки пятеро детей. Четверо сыновей и моя тетя Кортни. Их достижения и жизни увековечены в безделушках, что покрывают каждую свободную поверхность. Дубовая мебель цвета меда и яркие, но уже изрядно потрепанные вязаные пледы, накинутые на старые кушетки. Немного пахнет чугуном от плиты и сигаретным дымом. Единственное правило в доме: «Не устраивай бардак на кухне».
Из столовой выходит мой кузен Эрик с сэндвичем в руке.
– Эл-Бэлл? Что случилось? – Он окидывает взглядом мою помятую одежду. – Видимо, все хреново, раз ты здесь.
Он шутит, но меня его слова задевают.
– Надеюсь, ты за собой убрал, – говорит ему бабушка.
Он ей машет.
– Зачем пожаловала?
– Принять душ.
Он кивает, потому что здесь это вполне приемлемое объяснение. Бабушкин дом – перевалочный пункт, убежище. Его дверь всегда открыта. Здесь никто не стучится, никто не спрашивает, можно ли взять что-то из холодильника, все могут чувствовать тут себя как дома.
Кроме меня. Когда я спросила, можно ли мне пожить здесь последний год моей учебы в школе после всего, что случилось, бабушка сказала, что у нее нет для меня комнаты. На самом деле это значило, что она не хотела принимать меня у себя, потому что мне есть к кому пойти, кроме нее. Я всегда могла постучаться к Олбри, уехать в Сан-Диего. Она же вынуждена расставлять приоритеты в отношении свободных кроватей, и я в ее схему не вписывалась.
Я стою здесь и чувствую себя другой. Не совсем одной из них, но и не совсем не такой. Так я чувствую себя везде.
Коридор, ведущий к ванной комнате, весь увешан фотографиями в рамках. На старых бабушка с дедушкой, который умер много лет назад – еще до моего рождения. Фотографии моих дядей из школы и с праздников в тонах сепии перемежаются детскими фото всех тринадцати ее внуков.
В ванной я вижу с дюжину флаконов с шампунем и кондиционером, выстроенных на подоконнике. Там же лежит истрепанное пыльно-розовое полотенце и комплект одежды, которые, вероятно, принесла сюда Тэнни, пока я разговаривала с Эриком. Я быстро моюсь и одеваюсь, а потом выхожу вслед за Тэнни на задний двор, заваленный ржавой и поломанной садовой мебелью.
Тэнни сидит на потертом плетеном кресле, которое всегда было ее местом, а я опускаюсь на лавку рядом с ней.
– Хочешь есть? На кухне что-то есть, – говорит она мне.
Я слышу, как поднимается бабушкин голос, когда она кричит на Джесса, и качаю головой:
– Поем попозже.
Тэнни сует в рот сигарету и подносит зажигалку. Она отказывается курить вейп, говорит, ощущения не те. Я уверена, что это никак не связано с возможностью воровать сигареты у бабушки.
– Ты собираешься съездить к отцу?
Я потираю шею. Кажется, мне придется избегать этого вопроса вечно.
– Ага. Съезжу.
Она затягивается, и конец сигареты загорается вишнево-красным.
– Я то же самое говорю о своем. – Она выдыхает клубы серого дыма. Ее отец не сидит в тюрьме – он работает на Аляске на рыбацкой лодке, как мы слышали. Ее мать осталась с малышом на руках и без семьи.
О них заботится бабушка. Она платит за ошибки своих сыновей. Потому что так поступают в семье.
– А ты вообще с ним разговаривала? – спрашивает она. Что довольно странно, потому что обычно мы не говорим о моем отце.
– Немного. Он просто спросил о школе и Калифорнии. – Я облизываю губы. – И даже не извинился.
– Не извинился? – переспрашивает она. – За что?
Верно. В том, что меня арестовали, виноват не он. Это копы виноваты. Как они могли арестовать ребенка? Зачем рылись в вещах папы? Если бы они просто оставили его в покое…
Мой поступок не был ни добрым, ни глупым, ни опрометчивым, он был ожидаемым, потому что так делает семья.
Ты платишь за ошибки, в которых не виноват.
Я качаю головой, глядя на землю, усыпанную окурками.
– Я просто не хочу ехать.
– Через сколько времени тебе придется вернуться к Олбри?
Я должна быть там сейчас – помогать Сэндри вычеркивать пункты из ее списка.
– Возможно, я вообще не вернусь.
Тэнни смотрит на меня с раздражением.
– Еще как вернешься.
Она произносит это отчасти так, будто это ожидаемо, и отчасти с досадой. Мне это не нравится. Ожидание, что я просто выберу Олбри, пусть они и отослали меня прочь.
Мы проводим остаток дня, наблюдая, как мои кузены слишком много пьют и курят, в то же время жалуясь, что никто не хочет платить им достойную зарплату. Они жалуются на богачей и правительство, на колледж и тех, кто учится в колледже. Обсуждают схемы, как по-быстрому срубить бабла, и мечтают о том, на что его потратят. Они пьют, подшучивают друг над другом, вспоминают всякие постыдные истории, а моя бабушка указывает на все то, чем мы похожи на наших родителей.
Я думаю об отце и том, как бы он здесь выглядел. Он смеялся бы чуть громче, чем следовало, с банкой пива в одной руке и сигаретой в другой. Я
