Судьба штрафника. «Война всё спишет»? - Александр Уразов

Я часто употребляю в своем повествовании оборот «но вот…», и это оправданно — на фронте, а тем более на переднем крае, события происходили зачастую непредсказуемо и внезапно. Так произошло и сейчас — у кладки, по которой можно было переходить только по одному, скопилась толпа солдат, и немцы начали бить по ним из минометов. Я, как мог быстро, отошел от переправы и забрался в маленький полузасыпанный окоп. На этом берегу мы кое-как были прикрыты прибрежным пригорком, восточный же берег старицы был пологим, с полем сыпучего песка. Переходить на него теперь никто не решался, ждали темноты.

Когда солнце скрылось за багрово-сиреневые тучи, наиболее нетерпеливые вновь стали балансировать на кладке и переходить на восточный берег. Кто-то дал мне длинный шест, опираясь на который я медленно, боком, стал переступать по скользким бревнам. Благополучно перебравшись, я прошел по песку и скрылся в зарослях вербы на берегу Днепра. Небо затянули черные тучи, стал моросить мелкий дождик. Подплыл паром и высадил солдат, в обратный путь загрузили сначала носилки с тяжелоранеными, потом впустили нас.

Вновь я плыл по отсвечивающим нефтью волнам, вновь рвались на переправе снаряды. С тревогой и радостью я думал: вот и сбылись мои мечты — я возвращаюсь на левый берег раненый, но живой. Теперь скорее прочь от переправы, чтобы не попасть под дурацкий снаряд!

На берегу возле меня остановились двое раненых, узбек и русский. Первый держал руку на перевязи, второй был почти весь забинтован — ему прострелило ключицу.

— Куда же нам идти? — то ли мне, то ли самому себе задал вопрос русский.

— Пойдемте вместе в Градижск, — предложил я, — чем дожидаться рассвета под дождем. Будем двигаться — не замерзнем, да и обстреливают здесь!

И мы пошли напрямую через луг. Влажный воздух дурманяще пах разнотравьем, и чем дальше мы уходили от Днепра, там больше расслаблялись нервы, тем больше просыпалась радость, что мы живы. Я не выдержал и запел какую-то песню, ее подхватил русский, что-то свое национальное запел узбек. Нам было тяжело идти, мы потеряли много сил и крови, нас мучили боль, жажда и голод, но мы шли и пели.

Вдруг в темноте прозвучал строгий окрик:

— Стой! Кто идет? Стой, говорю!

— Свои, раненые, — ответил я.

— Обходи стороной! Куда прешь?

Только теперь мы заметили над горизонтом стволы орудий зенитной батареи.

— Куда идти, вправо или влево? — спросил я у часового.

— Обходите справа.

— От вас на Градижск дорога есть?

— Накатанной нет, но следы от машин есть.

Для меня это было весьма кстати, так как нога болела и не могла подниматься, чтобы подмять высокую луговую траву. Вскоре мы вышли на грунтовую дорогу, которая была хорошо накатана и еще не раскисла от моросящего дождя. По дороге, еле передвигая от налипшей грязи ноги, мы пошли в сторону Градижска.

Какие-нибудь три километра мы шли всю ночь. Дождь то усиливался, то стихал, холодные капли воды стекали за воротник. Навалилась смертельная усталость, хотелось упасть и не подниматься. Мои спутники тоже еле передвигали ноги.

Но всему бывает конец, и мы, достигнув вершины откоса, вошли в город. Городом его можно было назвать лишь условно — скорее это была большая деревня. Постучавшись в первый попавшийся дом, мы обнаружили, что он полон спящих постояльцев, во втором доме тоже было не приткнуться даже у порога. Решили разделиться и хотя бы по одному устроиться в тепле и сбросить с плеч промокшую одежду.

Мне это удалось с первой попытки. На стук вышла хозяйка в накинутом на плечи платке и с каганцом в руке, увидев меня, молча отодвинулась в сторону, освобождая проход. Из хаты ударил спертый, пропитанный потом, несвежими портянками, кирзой и сероводородом воздух, и у меня закружилась голова. Хозяйка все так же молча, переступая через спящих на полу, подошла к печи, вытянула чугунок и достала из него две картофелины, положила на стол. Я стоял, покачиваясь. Она поняла мое состояние — не первый и не последний такой, — подошла, сняла с меня вещмешок, шинель, с которой уже натекла лужица.

— Перекуси, — тихо сказала женщина.

Я замотал головой. Она придержала меня и помогла опуститься на пол и протиснуться меж храпящих, стонущих, бормочущих во сне солдат. Больше я ничего не запомнил, а когда проснулся, было светло, в комнате, кроме меня, никого не было. Вошла хозяйка и спросила:

— Выспався? Я не велила тэбэ будить, ты прыйшов на свитанку и уви сни стогнав. Я пидсушыла на пичци шынель и пилотку. Пойиш картопли — билыие нэма ничего. Я к тилькы прожывэм зыму — нэ знаю, вже й картопли трошкы. Соли нэма, йиш так.

Я съел две картофелины, поблагодарил.

— Та низащо, — ответила хозяйка, — и мий, колы живый, десь тако само майеться.

На прощание хозяйка рассказала, как найти медсанбат.

В приемной эвакопункта посмотрели мою карту и, не осматривая рану, направили меня в хирургическое отделение. Там женщина-врач подвела меня к окну и сказала:

— Спускайте штаны, приподнимите гимнастерку, чтобы не мешала.

Я стоял перед ней, грязные брюки и кальсоны спустились ниже колен, левая штанина была в крови. Врач украдкой поморщилась, затем решительно наклонилась, ловко развязала бинт. Ватные подушечки, пропитанные кровью, присохли к ране. Она решительно рванула, я вскрикнул от боли.

— Ничего, ничего, так легче, чем медленно отрывать. Так… Сквозное ранение, пулевое… Потерпите. — И она продела в рану зонд.

Кровь полилась по ноге, она вытирала ее моим же бинтом.

— У вас хорошая кровь, рана не засорена, заживет быстро.

— Как на собаке? — попробовал пошутить я.

— Почти, — ответила она. — Пожалуй, в госпиталь отсылать не будем — здесь отлежитесь дней 10–15.

Она подозвала медсестру, приказала перевязать и помыть в бане. Медсестра наложила повязку на рану, обмотала сверху резиновой лентой и повела в баню.

Баня была оборудована в большой палатке с лавками и деревянными решетками на полу. Медсестра дала мне кусочек мыла и отнесла мою одежду в дезкамеру, или, как ее называли, вошебойку. По соседству ловко действовала бритвой парикмахерша, удаляя обезьянью шерсть с лица раненого.

Потом медсестра принесла мою одежду, сняла с бедра резиновую повязку, оставив марлевую, которая оказалась сухой.

— Эй, солдат! Давай и тебя побрею за компанию! — скаля зубы, предложила парикмахерша. И она принялась скоблить мое лицо тупой бритвой, даже не сполоснув по-еле предыдущего бойца помазок — в этом конвейере по обработке раненых было не до гигиены и культуры.

Во дворе метался старшина, собирая ходячих раненых с работающими руками. Он отобрал нас шестерых, повел к сараю, вытащил палатку и приказал поставить ее на пустыре перед медсанбатом. Те, кто мог, начали ставить палатку на разбухший от дождя чернозем, а я, вытягивая раненую ногу, начал ломать бурьян для подстилки. Ребята, увязая в грязи, натягивали полотнища на колья и смачно ругались. Действительно, как раненым, мокрым, жить в мокрой же палатке, установленной на грязь? Бурьян, который я ломал, тоже был сырой, да и было его мало, не устлать пол палатки даже тонким слоем.

Но вот снова бежит к нам старшина.

— Снять палатку! — приказал он. — Я нашел хату, правда, с выбитыми окнами.

Ребята сняли палатку, вытащили колья, отнесли в сарай. Старшина повел нас по улице. Недалеко от медсанбата во дворе просторного дома, в котором жили врачи, стояла кухня с выломанным окном. Второе окно было без стекол.

На полу кухни толстым слоем была постелена солома, а поверх нее — брезент. Вот это квартира! В ней были уже и «квартиранты», так что мне пришлось действовать плечом, чтобы втиснуться между лежащими. Было холодно, но сухо. Старшина приказал заткнуть раму окна соломой, а проем без рамы завесить на ночь плащ-накидкой.

Ужинал я в полутьме. В котелок мне бросили черпак пшенной каши с запахом свиной тушенки. После такого ужина желудок начал отчаянно требовать добавки, но где ее взять? Сон долго не брал — его гнали от меня голод, разговоры, стоны, храп.

На следующий день я не мог дождаться, когда после завтрака наступит обед, а за ним ужин. Опять сеял мелкий дождь. Кто-то уличил тех, кто доставлял еду с кухни в том, что они по дороге прикладывались к термосам и пайкам хлеба, и поэтому решено было ходить на кухню самим. Мне, наверное, была полезна ходьба, да и повара, посмотрев в мои голодные глаза, шлепали в котелок добавку.

Лежа под навесом в кухне, я слушал самые разные небылицы и анекдоты, сальные откровения об отношениях с женщинами, рассказы о довоенной жизни — никто не говорил о боях, наградах, ранениях. Военная тема, кроме последних известий с фронтов, игнорировалась даже балагурами.

Через три дня на перевязке врач сказала, что рана моя без нагноений, чистая, хорошо зарастает.

— Через недельку забудете, куда были ранены, — пообещала она. — Вам полезно двигаться, и поэтому не могли бы вы нам помогать? Какое у вас образование? Техникум, да еще и строительный? Наверное, хорошо пишете? Я вас очень прошу помочь нашим девочкам в приемном отделении. Вам придется только вести регистрацию поступающих раненых. Этим занимаются медсестры, но их не хватает — сегодня было наступление, ожидается прибытие большой партии раненых. Жить можете здесь же, в приемном отделении, благо и кухня рядом.