Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако, чтобы в полной мере оценить, что является объективным, а что субъективным в научной практике, нам необходимо проводить более тщательное различие между теориями и теоретическими когортами, чем это делал Ньютон. Теории, как вы теперь знаете, достаточно мало объясняют сами по себе; очень немногое можно вывести из теории без помощи вспомогательных предположений. Теории гравитации Эйнштейна или Ньютона, например, сами по себе не предсказывали положения изображений звезд на снимках Эддингтона. Для этого Эддингтону нужно было добавить к исследуемым гипотезам информацию о положении телескопов, времени, когда были сделаны фотографии, положении самих звезд, предположения, что телескопы работают правильно, а также некоторые теоретические положения о природе света. Когда теория окружена утверждениями об исходных условиях и другими подобными гипотезами, она образует теоретическую когорту и обретает способность генерировать конкретные предсказания и объяснения.
Ньютоновский критерий неглубокой объяснительной способности железного правила применим скорее к когортам, чем к голым теориям без сопровождения. Он дает нам простой, объективный и свободный от идеологии способ проверки того, объясняет ли когорта явление: может ли явление быть выведено из зафиксированных фактов и принципов когорты? Стремление Аристотеля к централизации, толчки Декарта, материя Ньютона, взаимодействующая через пустое пространство, – все это квалифицируется как причинный принцип, который может объяснить гравитацию, и все они с громогласным успехом ворвались в науку. Однако железное правило требует, чтобы такие принципы и их когорты влекли за собой то, что происходит на самом деле, и отсекали то, чего не происходит. Современный научный стандарт объяснения столь же эмпирически требователен, сколь и философски слаб.
Является ли аристотелевская психея научно приемлемой в качестве объяснительной конструкции? Да – при условии, что ее можно снабдить вспомогательными предположениями для формирования когорты, имеющей определенные наблюдаемые последствия. Даже если психея в каком-то смысле непостижима для ума XXI века, с точки зрения железного правила, она все равно является потенциальным научным объяснением, пока его причинно-следственная структура в соответствующем теоретическом контексте достаточно четко проявлена и в той же степени ясна.
Несмотря на то что концепция объяснения железного правила является допустимой, она, тем не менее, не говорит о том, что «все возможно». Взгляд атлантов на объяснительную силу не подходит. Их идеи не принесут научной славы; теория должна опираться на концепцию причинно-следственных связей.
К моменту смерти Ньютона в 1727 году уже было ясно, что он был даже среди великих светил эпохи чем-то особенным. На его похоронах гроб несли герцоги, графы и лорд-канцлер Англии; присутствовавший при этом молодой французский мыслитель эпохи Просвещения Вольтер сообщил, что Ньютона «похоронили как короля». Дань его великолепию озарила XVIII век словесным фейерверком. Шотландский философ Дэвид Хьюм описал его как «величайшего и редчайшего гения, когда-либо писавшего для украшения и наставления человечества»; Вольтер считал его «величайшим гением, когда-либо существовавшим». Маркиз де л’Опиталь, французский математик, пошел еще дальше: по его словам, Ньютон был «небесным разумом, совершенно не связанным с материей».
Такие намеки на почти божественность начались со стихотворения, которое Эдмонд Галлей написал для первого издания «Начал», заканчивающегося строкой: «Ни один смертный не может приблизиться к богам». Английский художник Джордж Бикхэм запечатлел это изречение на гравюре 1732 года, на которой Ньютон представлен в виде солнца, окруженного ангелами, музами и крохотными херувимами. Примерно в то же время венецианский художник Джованни Баттиста Питтони написал стихотворение «Посвящение Ньютону», в котором ангел и богиня мудрости Минерва ведут процессию муз к святыне Ньютона – изысканному строению в стиле рококо с колоссальной урной с прахом Ньютона и инсталляцией в память об оптическом эксперименте, в котором ученый использовал призму для разделения света на составляющие его цвета (рис. 6.4).
Однако для распространения поверхностной концепции объяснения железного правила важнее всего было не положение Ньютона как выдающегося среди ученых, даже не его метафорическое восхождение на небеса, а, как выразился историк науки Мордехай Фейнгольд, его перевоплощение «в олицетворенную науку». Как следствие, продолжает Фейнгольд, «Ньютоновская наука… стала образцом для подражания, проявлением “высшего знания”, которое призвало все другие знания переориентироваться в том же духе». Быть ученым в тот момент стало означать быть ньютонианцем.
Рисунок 6.4. Ньютон дома с богами. Слева – сэр Исаак Ньютон работы Джорджа Бикхэма – старшего (1732 г.); справа – «Посвящение Ньютону» Джованни Баттиста Питтони (1727–1729 гг.)
Так исследование природы изменилось навсегда. Глубокие философские прозрения, лежащие в основе системы Декарта, больше не считались ключами к царству знаний. Пример Ньютона, казалось, призывал отложить в сторону фундаментальные вопросы и вместо этого посвятить свои дни исследованию причинно-следственных связей, которые в своих прогнозах достаточно точно повторяют контуры наблюдаемого мира. Современники и потомки Ньютона быстро впитали эту идею.
Три века спустя поверхностная концепция объяснения железного правила все еще продолжает толкать науку вперед. Возможно, нет лучшей иллюстрации его любопытной действенности, чем история о том, как это правило столкнулось с самой сложной научной теорией за всю историю человечества – квантовой механикой – и поглотило ее целиком.
Мы приходим в мир твердых вещей – рождаемся – проходя сквозь жидкость. Эти два состояния вещества, твердое и жидкое, владели воображением исследователей с самых первых дней существования науки. Когда Фалес около 580 года до нашей эры выдвинул гипотезу о том, что мир состоит из воды, то выбрал фундаментальную текучесть, как и его ученик Анаксимандр, предположивший, что мир состоит из воздуха, который также является своего рода текучим веществом. Древнегреческие атомисты, напротив, думали, что в основе всего лежит твердость, что всякая материя, даже вода и воздух, состоят из мельчайших, твердых, неделимых частиц. Эти два взгляда можно комбинировать, как в четырехэлементной теории Эмпедокла Сицилийца: все, говорил он, состоит из некоторой смеси воздуха, огня, земли и воды. Много позже Декарт нашел еще один способ смешивания твердого и жидкого: материя тверда по своей природе, говорил он, но может иметь совершенно разные размеры; крупные куски материи составляют твердые тела, например планеты, а на другом конце шкалы располагаются частицы, которые могут быть бесконечно малыми; они представляют собой своего рода пыль, которая, подобно жидкости, затекает во все щели и закоулки.
В XIX веке были сформулированы еще более экзотические формулы взаимодействия твердого и жидкого. Как вы уже могли прочесть в моем рассказе о Монтекки и Капулетти, тепло в начале
