Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эренфесту это понравилось бы.
Стандарты объяснения меняются вместе с господствующими философскими воззрениями эпохи; этот тезис объяснительного релятивизма присущ куновскому видению научного исследования как последовательности парадигм, каждая из которых по-своему осмысливает мир. Тезис содержит зерно временной истины. На протяжении тысячелетий стандарты объяснения менялись: как вращалось метафизическое колесо, так и объяснительные винтики вращались вместе с ним, от аристотелевской телеологии к декартовским толчкам.
В конце XVII века философски единая машина исследования, в которой колеса и шестеренки вращаются как одно целое, была снабжена шипами. Ньютон стал величайшим саботажником науки как философской концепции и одновременно главным архитектором первого великого новшества науки современной. Вместо глубокого философского понимания Ньютон преследовал поверхностную объяснительную силу, то есть способность выводить корректные описания явлений исходя из причинно-следственных принципов, положенных в основу теории, независимо от их конечной природы и, более того, независимо от самой их понятности для исследователя. При этом он смог построить гравитационную теорию с огромным потенциалом, подав пример, которому его преемники стремились следовать на протяжении последующих веков.
Таким образом, предсказательная сила взяла верх над метафизическим пониманием. Историк науки Джон Хейлброн, писавший об изучении электричества после Ньютона, выразился так:
«Столкнувшись с выбором между качественной моделью, считающейся понятной, и точным описанием, лишенным четких физических оснований, ведущие физики эпохи Просвещения предпочитали точность».
Так оно и осталось, как показывает развитие и признание квантовой механики, столь же верной, сколь и непостижимой. Критерий объяснительной успешности, присущий методу Ньютона, закрепился на все времена, заложив фундамент процедурного консенсуса, лежащего в основе современной науки. Из сырого материала поверхностных объяснений было выковано железное правило.
Глава 7. Стремление к объективности
Как железное правило обеспечивает объективность научной аргументации, допуская всепроникающую субъективность в научных рассуждениях (второе и третье новшества железного правила)
Одной летней ночью 1868 года по стенам залитого лунным светом испанского кладбища вскарабкались две фигуры, задумавшие кражу. Где, как не на кладбище, они могли отыскать немного лишних костей? Покойным владельцам они больше были не нужны. Могильщики же отодвинули эти останки в сторону, чтобы освободить место для новых захоронений. «Грабители» нашли то, что искали, в траве неподалеку от стены, а затем удалились.
Если бы их поймали с поличным, полиция небольшого арагонского городка Айербе была бы весьма удивлена, обнаружив, что у них под стражей находится городской врач Хусто Рамон Касасус вместе со своим 16-летним сыном. Доктор Касасус был в отчаянии. Его сын, плохо учившийся в школе и имеющий проблемы с законом, решил вести богемную жизнь художника. Нелепая идея доктора заключалась в том, чтобы использовать образцы с кладбища как в качестве натуры для рисования, так и в качестве объектов обучения: он надеялся, что его сын, делая наброски костей, изучит основы остеологии и, возможно, заинтересуется медициной.
К тому времени, когда сын, Сантьяго Рамон-и-Кахаль, получил Нобелевскую премию по медицине в 1906 году, можно было с уверенностью сказать, что стратегия отца увенчалась успехом. Кахаль получил премию за открытие того факта, что мозг человека состоит из отдельных клеток – нейронов, по которым импульсы проходят от головы к нижней части позвоночника. Эта «нейронная доктрина» положила начало современной нейронауке.
Рисунок 7.1. Рисунок Кахаля, на котором изображены клетки, составляющие сетчатку. Вверху (слои А и В) находятся светочувствительные клетки; внизу (слой F) – выходные нейроны сетчатки. Направления сигналов показаны стрелками
Как и многие обладатели Нобелевской премии, Сантьяго разделил награду с другим ученым – итальянцем Камилло Гольджи, который разработал технику окрашивания, позволяющую четко различать под микроскопом тонкие структуры нервной ткани. Кахаль воспользовался этой техникой, усовершенствовал ее, а затем использовал свою непревзойденную наблюдательность, чтобы рассмотреть отдельные нейроны и их взаимосвязи, получив в ходе своих исследований много поразительных изображений строения нейронов (рис. 7.1).
На вручении Нобелевской премии в Стокгольме Гольджи первым произнес благодарственную речь. Он встал и немедленно принялся осуждать Кахаля. Он утверждал, что доктрина нейронов неверна во всех отношениях. Нейроны ни в каком смысле не являлись изолированными клетками, а были соединены друг с другом, образуя огромную непрерывную сеть, по которой сигналы могли проходить в любом направлении. Это была «ретикулярная теория» мозга, старая идея, которую Кахаль считал полностью опровергнутой своими тщательно выполненными рисунками (см. рисунок 7.1, на котором видно четкое разделение нейронов). Но у Гольджи были собственные рисунки, которые он продемонстрировал во время своего выступления, чтобы показать описанный им нейронный континуум.
Позже Кахаль отплатил Гольджи испепеляющим презрением. Он охарактеризовал ретикулярную теорию как хитрость ленивого человека – «удивительно удобную, поскольку она устраняла всякую необходимость в аналитических усилиях, связанных с определением в каждом случае пути прохождения серого вещества, сопровождаемого нервным импульсом». В поисках легкого выхода, как утверждал далее Кахаль, Гольджи представил изображения в поддержку ретикулярной теории, которые были «искусственно искажены и фальсифицированы».
В сущности, Кахаль обвинил Гольджи в том, что он не рассмотрел должным образом собственные образцы, позволил своим предубеждениям и честолюбивым устремлениям вмешиваться в его видение, а также в неспособности представить объективный отчет о том, что лежало прямо перед ним. Кахаль, напротив, считал себя в высшей степени скрупулезным ученым. «Объективность была одновременно направляющей и объединяющей темой… за постоянную защиту доктрины нейронов», – пишут историки Лоррейн Дастон и Питер Галисон. Сделанные им изображения структуры мозга, по мнению Кахаля, отражали истинную природу вещей столь же точно, как и его давние рисунки украденных костей, о которых он написал, зафиксировав успех оригинальных воспитательных методов своего отца: «Жаждущий объективного и конкретного, я жадно ухватился за фрагмент реальности, который [они] представили мне». Он считал, что это же чувство объективности и конкретности принесло ему Нобелевскую премию и оно же стало причиной соперничества с Гольджи, поскольку нейронная теория мозга пришла на смену ретикулярной теории.
Кахаль хотел, чтобы колкости, которыми он осыпал Гольджи, были достаточно едкими, и они действительно были таковыми, потому что Гольджи был не менее, чем Кахаль, привержен объективности в представлении научных открытий: он утверждал, что его собственные диаграммы были «в точности составлены в соответствии с природой».
Это столкновение Нобелевских премий показывает, насколько важна объективность для ученых как общая цель и, следовательно, как общий стандарт, согласно которому можно оценить работу конкурента и признать ее несовершенной. Дело не только в Кахале и Гольджи: куда ни глянь, для ученого назвать работу коллеги объективной значит высоко оценить ее, а отрицать ее объективность значит ставить под сомнение ее научную ценность.
Но может ли это быть чем-то большим,
