Бурная жизнь Ильи Эренбурга - Ева Берар

Возвращение в Париж после долгого российского турне было невеселым. Он вывез из России столько впечатлений, что хватило бы «на десяток томов». Однако в Париже он не знает, чем заполнить дни: убивает время на Монпарнасе в «Куполе», пытается работать. В России все писатели обречены на нужду и неустроенность; в Париже он, как писатель-эмигрант, острее чувствует свою униженность. Но даже в худшие моменты в его облике, в его богемной внешности сохраняется, по воспоминаниям Нино Франка, что-то «неповторимо изысканное»: «Эренбург был не лишен кокетства и вкуса: любил хорошее сукно, носил обувь, как у банкиров, и огромные миллиардерские ручки, бывшие в ходу до кризиса: однако на нем все это теряло свой лоск, превращалось в тряпье — видимо, в силу присущей ему небрежности»[244]. Он стал притчей во языцех благодаря причудливым головным уборам, двум собачкам, которых он постоянно выгуливал на Монпарнасе, и постоянному столику в «Куполе», который, как шутил он, пока еще не под куполом, — однако это была совсем не та слава, о которой он мечтал.

Эренбурги снова меняют квартиру и переезжают на бульвар Сен-Марсель, еще дальше от Монпарнаса. Любе приходится вести хозяйство, раньше она никогда не возилась на кухне; правда, как только появятся деньги, она немедленно бросит это занятие. В Москве Эренбург окунулся в самую гущу литературной жизни — и какой жизни! Здесь же, в Париже, он терзается от одиночества. «На Западе показалось мне как-то скучновато, — пишет он Замятину по возвращении из СССР. — Ведь я литературно чрезвычайно одинок и, говоря откровенно, растерян. Мало кому приходится верить и в похвалах и в хулах»[245]. «С французами Эренбург почти не общался, — пишет Нино Франк. — Он оставался иностранцем, даже на Монпарнасе, в кафе „Куполь“, хотя и был там завсегдатаем. Он был привязан к Западу, к его миражам, и все-таки был чужаком»[246].

В конечном счете Эренбургу ближе была Германия, обращенная как к Востоку, так и к Америке, сотрясаемая лихорадкой модернизма, — там Мэкки-Нож, персонаж «Трехгрошовой оперы», бравировал своим цинизмом, там открыто выставлялась напоказ грубая эротика Георга Гроша. Книги Эренбурга по-прежнему выходят в берлинском издательстве «Malik», а репортажи публикуются во «Frankfurter Zeitung», оттуда они попадают во французский «Le Monde» Анри Барбюса. Эренбург знакомится с Йозефом Ротом и Эрнстом Толлером, присутствует на съемках фильма по роману «Любовь Жанны Ней» (к его великому возмущению, Голливуд навязал Пабсту, режиссеру фильма, «happy end»), пишет для престижного журнала «Literarische Welt». В 1927 году «Literarische Welt» выпускает особый номер, подготовленный Вальтером Беньямином посвященный советской литературе. Рецензируя этот выпуск журнала, московский критик марксистского толка так пишет об Эренбурге: «Не без оттенка оппозиции чрезвычайно чествуется Эренбург, тот самый, которого в СССР считают „наполовину агентом Чемберлена, на три четверти угнетателем китайского народа“ и о котором польская пресса отзывается в то же время как о „кровавом коммунисте“. Эренбург, беспартийный адогматик, сделан центром русского народа»[247].

Наконец контакты, которые Эренбург завязал в Москве, начинают приносить плоды: «Вечерняя Москва» регулярно заказывает ему репортажи; различные анкеты среди читателей и критиков ставят его на первое место среди самых популярных писателей; издательство «Земля и фабрика» планирует издание его сочинений в семи томах. Намечаются перемены и в его парижской жизни: в апреле 1927 года его приглашают на полуофициальную советско-французскую встречу. Речь идет о создании общества друзей новой России; затея принадлежит группе писателей — «унанимистов» во главе с Жюлем Роменом и Жоржем Дюамелем: «Интеллектуальные и художественные круги Франции и СССР всегда мечтали узнать друг друга лучше, однако этому мешало отсутствие всякой организации»[248]. По счастливому совпадению, в Париж приезжает Ольга Каменева, которая буквально на блюдечке с голубой каемочкой преподносит готовую организацию, «служащую делу культурного сближения». Работу можно начинать хоть завтра. Сюрреалисты, которые также приглашены Жюлем Роменом участвовать в этом «сближении», высокомерно-вежливо посылают мадам Каменеву «ко всем чертям». Но есть и те, кто готов откликнуться на предложение, — Дюамель, Вильдрак, Дюртен, Жан-Ришар Блок, Альберт Глез и многие другие, включая и почтенную Мари Кюри-Склодовскую. С советской стороны в свиту госпожи президентши вошли Лидия Сейфулина, Владимир Маяковский и Илья Эренбург. Общество не получит большого влияния и скоро распадется, однако недолгое пребывание в нем открывает наконец перед Эренбургом двери парижских литературных салонов. Дальше дело идет как по маслу, и скоро Эренбург считает себя уже достаточно «своим», чтобы рекомендовать издательству «Галлимар» роман «Мы» Евгения Замятина.

1926 год был отмечен во Франции всплеском интереса к стране Октября, и советская литература, изображающая социалистическое общество и нового человека, больше не является монополией французской компартии. ВОКС под руководством Ольги Каменевой постепенно расширяет свои полномочия и начинает организовывать поездки отдельных писателей и художников в СССР. В числе первых, кто пользуется предоставленной свободой и пускается в увлекательную авантюру, оказываются Жорж Дюамель, Люк Дюртен, Панаит Истрати. Эренбург лично хлопочет, чтобы организовать поездку для Мак-Орлана. Рассказы о пребывании в СССР возбуждают в среде парижских интеллектуалов жаркие споры о судьбах Европы и социалистической революции. Может ли Эренбург в то время, когда Дрие Ла Рошель провозглашает, что «отныне каждый внутренний диалог ведется с непременным собеседником — Москвой»[249], довольствоваться ролью монпарнасского философа в «Куполе»? Чувствуя, что обстановка изменилась, он окончательно оставляет свой «Гид по кафе Европы» и бросается сочинять исторический роман «Заговор равных. Жизнь Гракха Бабефа». Книга получилась весьма посредственной: небрежной в стилевом отношении, сырой и непродуманной по содержанию. Тем не менее, ее тут же публикуют и в СССР, и во Франции в издательстве «La Nouvelle Revue Française». Что побудило писателя взяться за сочинение исторического романа? Желание продемонстрировать осведомленность во французской истории? Или стремление провести параллель между французским Термидором и советским нэпом? Так или иначе, Эренбург довольно быстро понимает, что на этом пути ему никогда не вступить в тот «внутренний диалог», о котором писал Дрие Ла Рошель.