Четыре друга на фоне столетия - Вера Прохорова

Рихтер был не просто любимый ученик Нейгауза. Он был главный пианист всего Советского Союза.

И сегодня, когда о том или ином музыканте прошлого мы можем судить лишь по записям, объективного ответа на вопрос о том, кто был более великим, дать невозможно.

Имя Рихтера всегда было на слуху, ему поручали самые ответственные выступления, он сделал, пожалуй, наибольшее количество музыкальных записей. При этом, правда, Рихтер никогда не был официальным (читай — приближенным к властям) музыкантом. И за то, как сложилась его жизнь, он мог быть благодарен только Судьбе, пославшей ему такого учителя, и самому себе. Потому что стать первым, согласно чьему-то распоряжению, можно, а вот любимым — никогда.

А Рихтера безусловно любили. Везде, куда бы он ни приезжал. И, конечно же, Нейгауз не мог не гордиться этим.

Несколько раз они вместе оказывались в Тбилиси. Милица Сергеевна и Нина Львовна оставались в Москве, и Нейгауз с Рихтером могли вкушать все радости свободной жизни.

Правда, Генрих Нейгауз и в Тбилиси оставался человеком семейным. Каждый вечер он возвращался к Людмиле Погосовой.

Их отношения продолжались не один десяток лет и закончились только в 1964 году со смертью Генриха Густавовича.

Тетя Милица тоже знала об изменах и увлечениях Нейгауза и все прощала. Она была для него идеальной женой. Иногда Генрих Густавович говорил ей: «Ну сними же свои розовые очки, нельзя быть такой наивной». Хотя порой именно эта наивность помогала сохранить мир.

Нейгауз был непростым человеком, очень экспансивным — то смеялся, то плакал. И когда он совсем уж выходил из себя, тетя Милица говорила: «Ну-ну, хватит, а то мы сейчас все взлетим на воздух!»

Зинаида Николаевна была прекрасна загадочной суровой красотой.

А еще была отличной хозяйкой. У Бориса Леонидовича — а он любил порядок — всегда был вкусный стол, такого замечательного борща я больше нигде не ела. Обед подавался строго в положенное время.

Как-то день рождения Пастернака совпал со страшным разгромом, начавшимся после присуждения ему Нобелевской премии. Как его только не называли в газетах, фраза «лягушка в болоте» была самой безобидной. А приглашения гостям были разосланы. Многие артисты Художественного театра его получили, Борис Леонидович был очень дружен с этим театром. И все они звонили потом Генриху Густавовичу и по разным причинам — то жена заболела, то что-то еще — отказывались от приглашения. И просили передать это Пастернаку.

В результате в Переделкино не приехал никто. Первая жена композитора Прокофьева позвонила и прямо сказала: «Я не могу рисковать жизнью своих сыновей».

Тогда-то Нейгауз и предложил мне поехать вместе с ним. Я пыталась отказаться, меня же не приглашали. Но Генрих Густавович успокоил: «Не беспокойся, сегодня никого там не будет». И точно, вместо 15 приглашенных за столом сидели только мы, дети Пастернака и еще кто-то из консерватории.

Я запомнила те именины. Стол был расположен буквой «П». Пили коньяк, который был налит в специальные графинчики. Готовила домработница, вышколенная Зиной. (Она ненавидела Зинаиду Николаевну и обожала Бориса Леонидовича.) Пастернак, одетый в свою серенькую куртку, то и дело подходил к окну и говорил: «Зиночка, по-моему машина остановилась у нашей калитки». На что Зинаида Николаевна отвечала: «Дура-а-к, да кто к тебе приедет сегодня!»

Она ему говорила все, что думала. Ни о каком почтении и речи не шло! Когда он читал ей свои произведения, могла сказать: «Ты больше бы про людей писал, все лучше было!»

Когда началась травля Пастернака после выхода «Доктора Живаго» за границей, Зина ему откровенно говорила: «Ну, теперь с хотя бы видимым благополучием покончено. Тебя и печатать больше не будут».

Так что, можно сказать, в какой-то мере она его еще и попрекала.

Но любовь есть любовь.

Увы, но самый тяжелый период в жизни Пастернака действительно начался после мирового триумфа — присуждения Нобелевской премии.

Хотя и до этого сладкой и безоблачной жизнь Бориса Леонидовича никак не назовешь.

В его жизни было все. Но самое страшное случилось тогда, когда, казалось бы, только и должно было начаться самое прекрасное.

Зинаида Николаевна в своих мемуарах подробно описывала жизнь семьи в «посленобелевский период». После присуждения Нобелевской премии власти требовали, чтобы Пастернак уехал за границу. На семейном совете жена неожиданно поддержала эту идею. Пастернак не ожидал. «Он был удивлен и спросил меня: „С тобой и с Леней?“ Я ответила: „Ни в коем случае, я желаю тебе добра и хочу, чтобы последние годы жизни ты провел в покое и почете. Нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально“. Я взвешивала все. За тридцать лет нашей совместной жизни я постоянно чувствовала несправедливое отношение к нему государства, а теперь тем более нельзя было ждать ничего хорошего. Мне было его смертельно жалко, а что будет со мной и Леней, мне было все равно. Он отвечал: „Если вы отказываетесь ехать со мной за границу, я ни в коем случае не уеду“…»

Зинаида Николаевна была очень хорошая хозяйка. В доме были, конечно, помощницы. Но следила за всем она — когда завтрак накрывать, когда ужин подавать. Домработницы ее боялись. У нее в доме был тот порядок, который требовался Борису Леонидовичу.

Он очень любил аккуратность. Я была в его кабинете на втором этаже: полки с книгами, рукописи и все в идеальном порядке.

Пастернак любил Зину. Сердцу же не прикажешь…

До начала травли к Пастернаку любили приезжать гости. В Переделкино я несколько раз встречалась с первой женой композитора Сергея Прокофьева Мирой. Самого Прокофьева я видела только один раз, на концерте. А Миру часто. Видно, она была очень хорошенькой в молодости. Она считала себя дамой высшего круга и хотела все получить вне очереди.

Как-то мы вместе оказались на Киевском вокзале, откуда должны были на электричке ехать в Переделкино к Пастернаку. Борис Леонидович привечал Миру, он вообще всегда сочувствовал брошенным женам. За билетами в кассу стояла большая очередь, и Мира попробовала купить билет без очереди. Толпа тут же начала роптать. А Мира громко ответила: «Я знаю, что вы про меня думаете! Но я не еврейка, я португалка!» Она черненькая была. Очень непосредственная женщина.

Жила в одном доме с Генрихом Густавовичем Нейгаузом. От Прокофьева у нее было двое сыновей. Из-за страха за них она тогда и отказалась приехать на день рождения Пастернака. Но ее никто за это не осуждал.